Вчера, позавчера… - [38]

Ясны как день.

Всё разное — от характера парения мысли до манеры носить шапки и галоши.

Это как бы две России. И та и другая — подлинные… Сейчас это исчезло! Исчезло совсем! Начисто!

Сейчас в Москве нет настоящего московского говора, румяно-пряного и «сдобного» и нет в Ленинграде петербургского выговора, ясно-отчетливого с примесью некоторой насмешливой непринужденности!

Тонкие эссенции, черт возьми!

Зимним утром я вышел из Николаевского вокзала на Каланчевскую площадь — и вот тут-то и увидел налево Северный вокзал. Что-то в нем небывалое, гигантская игрушка, скользкая и нарочная. Он как-то странно воплощал для меня «Москву»!

Не Москву «Утра стрелецкой казни», а вот что-то остросовременное, еще не осознанное, но терпкое и острое, что проникало какими-то струйками-ручейками-ниточками и в Саратов моего детства хотя бы в виде репродукции «Наяд» Врубеля.

Вот этот трамвай идет в центр! Еду!

Народу было не много. Против меня уселся человек, типичный интеллигент среднего достатка той эпохи… Бородка, очки! Весьма похож на «человека в очках» Добужинского, но в зимнем одеянии, с черным каракулевым воротником пальто и шапкой в виде конуса, тоже каракулевой. Он с любопытством и некоторой ласковостью стал рассматривать меня.

— Из Петербурга?

— Да.

— Я уж вижу, не по-нашему одеты, франтовато и легковато!

— Разве? Я одет очень скромно…

— Как сказать? У нас в Москве не носят зимой демисезоны синего цвета и не ходят без калош с гетрами светло-серого цвета с пуговичками… Все не по-московски! Вы студент?

Вопросы сыпались на меня беспрерывно, пока мы подъезжали к центру… Мне пришлось рассказать главную цель моей поездки.

— Я хочу посмотреть новую живопись французов…

«Человек в очках» был так радушен, что мне пришлось скоро убедиться, что радушие и участливость москвичей — это не басня и не пустой звук и, конечно, петербуржцы — это черствые и сухие люди!

— Знаете что, дорогой студент-художник, я думаю, что вы по неопытности и легкомыслию молодости в такой вертеп въедете, что меня потом совесть замучает. Я должен скоро сойти, но вы поезжайте дальше… Когда будет остановка «Румянцевская библиотека», то вы сходите… Увидите белый дом против ограды дворца, если смотреть на Кремль. В третьем этаже и будут меблированные комнаты, там есть свободные номера, я был там вчера… Ну, а особняк Щукина рядом, стоит только подняться кверху вдоль ограды и первый переулок налево, в самом конце его и будет палаццо с картинами, которыми вы интересуетесь.

Я все это записываю по памяти, она сохранила все мелочи, какие-то даже пустяковые детали, может быть, я накидывался и впитывал в себя все впечатления Москвы с неистовой жадностью.

Но… написав эти строки, я вдруг изумился… Как это могло все произойти с точки зрения человека, уже «москвича» эпохи начала 70-х годов, привыкшего к известной осторожности по отношению друг к другу, недоверчивости к сидящему соседу, всякому соседу с подтекстом: «Кто его знает, что это за тип!» Соседу по железнодорожному вагону, соседу за столиком в ресторане, не говоря уже о соседе по трамваю.

Как могло случиться, что я в продолжение каких-нибудь пятнадцати минут рассказал о себе все?.. Весьма все-таки необычное для «среднеарифметического» студента. Студент-художник — интересуется французской живописью, которой в Петербурге нет! И мой сосед в нешикарной шубе «среднеарифметического интеллигента» поверил мне до конца… до точки… до запятой и сделал от себя все возможное, чтобы сидящий перед ним юнец, в необычном для Москвы пальто с шелковым, а не шерстяным кашне, не запутался в этой Москве, полной притонов, воровских гнезд и номеров с девочками и пивом!

Жизнь кипела как-то по-другому, чем в Питере. Стиль Москвы был во всем! Эти солянки из сосисок, ветчин, почек, говядины, кусочков курятины, с черными оливками, каперсами, проперченными так, что с непривычки жжет горло.

Девочки, обращаясь, говорят:

— Студент, пивком угостите?

Слово «пивко» — смесь нежности, ласки и какого-то пренебрежения!

Ведь «человек в очках» Добужинского сделал все от него зависящее, чтобы я не пропал с девочкой и «пивком»!

Как бы назвал эту фантастическую страну Свифт, если бы его Гулливер попал в нее? «Добросердечия» или «Наивия»?

Я действительно поселился в этом доме против Румянцевской библиотеки.

Этим дворцом я залюбовался. Стройный, величественный, очень острый по комбинации всех объемов, но и с финтифлюшками, вазочками, гирляндочками — настоящий XVIII век… Может быть, нигде в Европе не найдешь палаццо, где бы так чувствовалась душа XVIII века. Я не говорю о первой половине этого пышного века, душу которого воплотил Растрелли. То, что он стоит на горке, особенно как-то дает ему некую гармонию. Автор этого дворца — лауреат Флорентийской академии — Баженов. И это Москва, только Москва! Нигде в другом месте не могло вырасти, сроднясь с этой горкой, на этой глинистой почве, это архитектурное чудо!

Почему? Неужели? Не самовнушение ли это? Нет! Надо иметь маленькое свойство души или мозга — нюх! — и тогда все ясно!

В мой номер вошла милая, с добрым взглядом женщина, не старая, однако мне в матери годящаяся. Не Дуська, не Дунька, а какая-нибудь честная, приличная Анна Егоровна! Спасибо человеку в очках и каракулевой шапке! А то бы…