Вчера, позавчера… - [27]

— Надеюсь, — говорит «она».

И этот же Георгий Константинович в безукоризненных воротничках с треугольными отворотами — «а ля Оскар Уайльд или Симеон Плюмажев из „Сатирикона“» — на том же диване, вздыхая, говорит другой, пышной даме:

— Каюсь, грешен! Люблю и живопись Рубенса и его пышнотелых Андромед, Диан и Церер!

Лукавая улыбка награждает признание!

Вот суховатый и голодноватый, очень интеллектуальный молодой человек водит курсистку-бестужевку. Он ведет ее от картины к картине, как телку. Она «внимает» и старается все «усвоить», полагая, что она усвоит все в один раз! Или, во всяком случае, будет иметь «общее представление». Она — из Пензы, у нее пышный бюст, около Рубенса она конфузится, ей кажется, что Рубенс подглядывал за ней в бане! Ей больше нравится Мурильо, Сурбаран «Детство Марии», ей нравится «выражение глаз»!

Голодный интеллектуал находит, что она не понимает в живописи чего-то самого главного! Телка еще не отдалась интеллектуалу. Это видно! Но… Вот, вот…

Забредет иногда провинциал с бородой, в необъятных брюках. Костюм только что сшит из добротной материи, сшит перед поездкой в столицу! Чтобы не ударить в грязь лицом. Фасон, увы, десятилетней давности, эпохи японской войны! Он бродит, озирается, явно ищет с кем бы поговорить. Экскурсоводов тогда не было! Тогда никто никого «не просвещал»!

Он обращается к «петербургскому молодому человеку», Хлестакову, но эпохи Николая II.

— Простите, что я отрываю вас от созерцания этой картины, но, возможно, вам известен вес этой вазы?

— Простите, — отвечает Хлестаков с иронической улыбкой, — но ни весом ваз, ни весом рам я не интересуюсь!..

Вот тут-то и поспевает на выручку к провинциалу некий странный человек, который до того времени сидел на кресле у дверей и тихо дремал! Это — персонаж из Гофмана… Впрочем, провинциал в костюме эпохи японской войны не читал Гофмана… Это — старичок, гладко остриженный под машинку. Цвет волос — соль с перцем. Он идеально выбрит, но лицо его несколько обрюзгло от сидячей жизни, и поэтому черты лица его как-то не запоминаются.

Придворный лакей! Теперь он на покое охраняет залы Эрмитажа! На нем ярко-красный камзол XVIII века. Ярко-красный жилет. Белый галстук. По борту красного камзола, в два-три пальца шириной, — золотой галун с ярко-черными двуглавыми орлами. Их много, этих орлов, они наседают друг на друга от полы у самых колен до воротника у галстука. Кроме того, они еще и сзади по разрезу ниже спины! Они по бортам у широких карманов!

Ах, с каким бы удовольствием я взглянул теперь на этих милых старичков, очень, очень вежливых старичков!

— Вы изволили интересоваться весом этой вазы? Это император Николай Павлович повелел с самого Алтая, из Колывани, на лошадях доставить. Несколько сотен лошадей загнали!

Провинциал изумлен. Но, кажется, теперь он больше изумлен видом этого старичка в красном, чем вазой, ее весом и загнанными лошадьми…

— Разрешите обратить ваше внимание вот на эту картинку. Огромные деньги государыня императрица Екатерина II велела заплатить. Памятник ей вы уж изволили видеть… на Невском!.. Картина называется «Вашкипис».

— Как? Отщепись? — пошутил провинциал.

— Нет… Вашкипис, — так ее по-ученому называют…

Провинциал смотрит на корову, занятую самым неблагородным делом и понимает, что разобраться в этих таинственно-высоких областях, именуемых живописью, ему никак не дано.

Впрочем, пора обедать.

— А не знаете ли вы, любезный человек, — не знаю, как вас и назвать (провинциал в этот момент уперся своим взором в злых черных орлов), — где тут ресторан «Вена»? Мне говорили, что там дешевле, чем в других ресторанах, а кормят лучше.

— Как же! Как же! Вы изволите перейти площадь с Александровской колонной, пройти под аркой Главного штаба, а там спросите Малую Морскую!

Но гофманский старичок не всегда был вежлив, — когда он подозревал в посетителе непочтительность, он был строг и придирчив…

Вот стоят двое, один из них — я (о, еще очень молодой), другой лет на восемь, на десять постарше. Он высок ростом, некрасив, небрежно одет. Лысый череп, жесткая бородка. Звук голоса шипящий, шамкающий, речь неразборчивая, это совсем, совсем не петербургская речь с чеканными гласными и согласными. Темный, татарский цвет лица. Сармат — вот слово, его характеризующее! Это художник Петр Львов.

— Что вы нашли в этом вашем Терборхе? Гадость, гадость, слащавая гадость! Да и Франс Гальс — эффектничание, больше ничего! Ян Стен — вот хороший, честный художник!

— Господин! Не размахивайте около холста руками, картины — это большая ценность! — строго сказал подошедший человек в красном.

— Знаю, без вас знаю, — дерзко обрывает Львов. — Вот еще шут гороховый!

Утверждалось новое художественное вероучение ироническими улыбками, небрежным обрыванием собеседника: «Да, уж видно, какой у вас вкус!»

Лев Бруни захлебывался от восторга перед этюдами Львова, этюдами скучными и протокольными, на мой взгляд. Но с Левой на эту тему говорить было нельзя. Рассорились бы!

Он был фанатик и «верующий». Протопопства, аввакумства — вот чего не хватало мне в жизни!

Сформулировать это новое «вероучение» было нельзя. Французский постимпрессионизм они знали плохо. Сезанна знали плохо, только по черным фото. В сущности, совсем не знали. Но все ниспровергалось, все попиралось, в этом и была «вера»!