Вчера, позавчера… - [134]
На душе скребли все кошки, как у пьяницы или картежника в минуты «раскаяния в своих пороках». Мое преступление заключалось в бытии «иллюстратора»!
А Гослитиздат — ничего! Воплощенный из некоей умозрительной абстракции в реальное существо кассира, он даже весело и «сытно» смотрел мне в глаза.
Мог ли я обо всем этом говорить!
Ответил Александру Николаевичу кратко:
— Да ничего. Иллюстрирую вот юношеские книги в Госиздате!
— Да? Ну, я очень, очень рад за вас!
В это свидание в Москве внешность Александра Николаевича меня поразила.
Он выглядел человеком послевоенной эпохи Европы. Черные усы опускаются и несколько прикрывают губы. Сединка, везде проступающая в эпоху до отъезда в Париж, вдруг исчезла, и он стал человеком, хотя и на возрасте, немного полнеющим, но из стареющего, а подчас и человека преклонного возраста он стал человеком средних лет, с «порохом в пороховнице».
Да! Бенуа был не тот, каким я его знал. Стоит только вспомнить портрет — автолитографию Верейского, приложенный к книге Эрнста.
Правда, там изображен некий «двойник» Бенуа. Этот двойник не шутит, не балагурит, не «жив». Весьма неподвижен, не «проникновенен», каким был настоящий Бенуа. Но все-таки, внешне, он передает облик Александра Николаевича начала революции.
И вот я увидел «нового», невиданного мною Бенуа! Бороды не было! — «Черт с ней, с этой бородкой „свидетеля“ на процессе Дрейфуса».
Великолепный модный костюм, сшитый в Париже мастером своего дела, скрывал все прошлое и направлял его как бы в жизнь, — в будущее! Счастливые не имеют возраста!
Куда исчезла та усталость, потушенность, а иногда даже и угнетенность мрачными, безрадостными думами? Все эти демоны все чаще и чаще навещали в Петрограде Александра Николаевича, и их визиты сказывались на внешности художника, несмотря на внутреннюю бодрость от природы всей его натуры, несмотря на привычные его шуточки, словечки и балагурство!
Теперь весь он был как бы «озонирован». Точно у этого человека было другое окисление крови и было ему лет на двадцать меньше, чем тому уставшему человеку за вечерним чаем 20-х годов! Конечно, у него был успех! Об этом не надо было и спрашивать. Внутренняя наэлектризованность всего его существа говорила об этом! Да, человек переродился или весь «воспрянул», и эта самая «пря» давала хорошо себя знать!
Он приглашал меня в Париж так же, как и в последнем своем письме, отправленном мне за несколько дней до его смерти!
В один из серых и скучных дней 1922–1923 года, когда стали оживать кое-какие издательства сначала нэпманского «светозаро-радужного» типа, а за ними, чтобы не отставать, и государственные издательства, раздался стук в дверь…
Я заканчивал какой-то не менее скучный рисунок, чем этот хмурый денек.
— Войдите!
В комнату вошел человек, не отличавшийся излишне громкой внешностью.
— Я — художник-график, Владимир Левицкий.
Может быть, некоторые любители искусства воображают, что внешность художника-графика должна обладать некими обостренноколкими и даже злыми очертаниями! Эдакой лист татарника, боярышника или чертополоха!
Увы, я должен разочаровать любителей графики и несколько унять их разгоряченную фантазию!
Внешность наших петербургских графиков была скорее миролюбивая, а совсем не «чертополохская»!
Ко мне вошел тоже человек с мягкой и сугубо мирной наружностью, не то Бобчинского, не то Добчинского!
На нем даже шапочка была какая-то гоголевская. Она изображалась также когда-то на литографиях Рудольфа Жуковского или Новаховича.
Я поспешил заверить Владимира Николаевича, что давно знаю его рисунки!
— Меня направил к вам Добужинский… Я… — он тут замялся, — как бы это сказать… сколачиваю некоторое «ядро»… Ядро интересных и молодых графиков… Я видел ваши рисунки в книге Евреинова и нашел, что ядро должно состоять из таких «молодых», как вы! Жизнь потребует, конечно, чтобы не пренебрегали и некоторыми художниками — плагиаторами старших или, помягче выражаясь, последователями… но… новая эпоха должна как-то выразить себя… Вы согласны со мной?
— Как же, как же!.. Совершенно согласен!
— Я очень рад, что мы в первые же, так сказать, пять минут нашли общий язык… Дело в том, что моя жена — работник Смольного. Она заведует выпуском учебников для школьников… Там разная работа. Есть и рассказики, которые необходимо иллюстрировать… Работы много!.. Вы согласны? У вас нет, так сказать, протеста идеологического?
— Да что вы, Владимир Николаевич! Я работал даже в таком учреждении, которое носило несколько странное и устрашающее название: «Чека-тиф»! Считал необходимым это делать!
— Это очень хорошо, что у вас такие взгляды… Мне о вас говорил Добужинский. Но и книгу Евреинова я видел… Мне так понравилась некая новая струя в графике…
Я скромно опустил «очи долу», так как очень ясно чувствовал все несовершенство моих работ.
— Да, да! Несомненно, это уже новая струя… Не графика «Мира искусства», хотя я сам-то, конечно, принадлежу именно к ним… Но… Но… Теперь иные цели и иной адрес. Дети людей труда! Без этой «струи»… как-то все еще… «До Октября»!
— Да… Но «Искусство Коммуны» — это уже после Октября, — говорю я ему.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Лев Львович Регельсон – фигура в некотором смысле легендарная вот в каком отношении. Его книга «Трагедия Русской церкви», впервые вышедшая в середине 70-х годов XX века, долго оставалась главным источником знаний всех православных в России об их собственной истории в 20–30-е годы. Книга «Трагедия Русской церкви» охватывает период как раз с революции и до конца Второй мировой войны, когда Русская православная церковь была приближена к сталинскому престолу.
Пролетариат России, под руководством большевистской партии, во главе с ее гениальным вождем великим Лениным в октябре 1917 года совершил героический подвиг, освободив от эксплуатации и гнета капитала весь многонациональный народ нашей Родины. Взоры трудящихся устремляются к героической эпопее Октябрьской революции, к славным делам ее участников.Наряду с документами, ценным историческим материалом являются воспоминания старых большевиков. Они раскрывают конкретные, очень важные детали прошлого, наполняют нашу историческую литературу горячим дыханием эпохи, духом живой жизни, способствуют более обстоятельному и глубокому изучению героической борьбы Коммунистической партии за интересы народа.В настоящий сборник вошли воспоминания активных участников Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде.
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
В предлагаемой вниманию читателей книге собраны очерки и краткие биографические справки о писателях, связанных своим рождением, жизнью или отдельными произведениями с дореволюционным и советским Зауральем.