Вчера, позавчера… - [121]
В Гумилеве же было мало чего-то интимно-русского, душевнотонкого, что толкало русских офицеров к цыганам, да и к «романсам»!
Никогда бы ему не написать было эти «русские», по остроте восприятия жизни, и вместе с тем какие-то «ван-гоговские» строки:
И недаром великий наш современник А. Блок написал полемическую статью, адресованную Гумилеву, — «Без божества, без вдохновенья». Блок видел его поэтическую «сущность» и спорил с нею! Я не очень знал эту сущность, но воспринимал его «нутро» через чисто внешние манеры, через его «посадку», как говорили в старой армии.
В эпоху, которую я вспоминаю, людям была свойственна отменная «петербуржская» вежливость. Корней Чуковский обладал вежливостью самого высокого стиля, унаследованной и бережно сохраняемой от «Современника» и Салтыкова-Щедрина. Да и к тому же и подшлифованной в Англии. Невозможно было бы, чтобы Корней Иванович кого-либо «не узнал», если ему довелось раньше встречаться с человеком!
Другой хозяин дома — Добужинский, был вообще человеком добрым в основе своего характера, со стороны которого немыслимо было бы какое-либо чванство.
Нотгафт, Вейнер, издатель «Старых годов», — безукоризненные европейцы, и Александр Бенуа, К. Сомов, Липгарт обладали учтивостью «куртуазной», восходящей к XVIII веку. На этом фоне напыщенность и чванство Гумилева выглядели как дурной тон!
При виде этой «придворности» я как-то даже робел и опасался за себя — «Вот-вот сделаю промах!». Да и делал эти промахи! Чего скрывать!
Была весна или раннее лето. Тополя на Мойке были в пышной молодой листве. В том помещении, которое в 1921 году занимал Нотгафт, была выставка художника, назовем его Н. Я только что подошел к двери и думал подняться на выставку, как увидел спускающегося, в сером костюме, без пальто, Добужинского. Я никогда не видел этого, несколько медлительного и по-королевски спокойного человека таким. Он был взбешен!
— Вы были на этой выставке? Ну, знаете ли, это уж черт знает что! Среди бела дня! Это уж какая-то подделка подписей. Я уже второй раз своего «Свинопаса» (сказка Андерсена) не смогу сделать в своей манере. Обокрали и карманы вывернули!
Я пошел с ним по набережной вдоль решетки, так хорошо воспетой всеми «мирискусниками»!
Добужинский имел много учеников и, конечно, видел влияние своего стиля на молодых художников. Здесь была ему неприятна какая-то «ловкая подделка» неизвестного ему художника, который довольно громко и ловко о себе заявил. А при отсутствии критики оказалось «все равно», что оригинал, что подделка!
Я решил махнуть рукой на выставку этого неизвестного для меня художника и пойти с Добужинским, чтобы как-то успокоить его, развеять от оскорбительного ощущения этой художественной бесцеремонности.
— Да плюньте вы на него, Мстислав Валерианович! Что он может украсть у вас? Разве можно украсть тот возвышенный интеллектуализм, которым пронизано ваше искусство? Разве можно украсть лирику декораций к «Месяцу в деревне»? Разве можно украсть ту тревогу, тот жуткий романтизм, которым пронизаны ваши листы к «Бесам» Достоевского? Или можно украсть «Человека в очках»? Плюньте! Еще раз! Пусть обгладывает всю жизнь ваш почерк, ваши росчерки к «Свинопасу»!
Добужинский молчал. Я чувствовал, что слабая тень улыбки заиграла на его губах… Я нажал еще…
— Неужели вы думаете, что будущие поколения не сумеют отличить Ивана Карамазова от Смердякова?
Добужинский остановился, пожал мне руку и просто сказал:
— Спасибо.
Он отплатил мне потом через много-много лет…
Идет выставка детской книги в Париже. Входит, как потом рассказал на собрании художников устроитель, высокий, стройный, элегантный старик — Добужинский, и первые слова устроителя были:
— Что с Милашевским, жив он? Работает? Передайте., передайте ему привет!
Ах, как мне нужен был ваш привет именно в этот момент, именно в эти годы… Спасибо, дорогой Мстислав Валерианович!
Человек в жестких воротничках?
Нет! Нет! Нет!
Луч света, теплоты.
Конец мая. Наступает жара. Это было уже после выставки Н.
Я уже говорил о том, что Добужинский проявлял внимание ко мне. Дал комнату в Доме искусств. Однако был со мною холодновато корректен, и если делал для меня добро, то как-то официально, как начальство, которое продвигает подчиненного. Никогда не приглашал к себе, хотя и видел меня часто за чайным столом у Бенуа. Видел очень ласковое отношение ко мне Анны Карловны… и самого Александра Николаевича.
И тут вдруг, возможно, после прогулки с выставки Н. обратился ко мне очень ласково:
— У меня есть к вам предложение: поехать в нашу колонию Дома искусств. Что вам здесь делать, в городе? Поезжайте на природу. Я могу вам устроить некую «должность», — он иронически усмехнулся, — она даст вам ежемесячный паек. Поезжайте в «Холомки». Там живет безвыездно ваш друг Борис Попов… Вы не будете там одиноки. Он там совсем закис, ничего не рисует… Вот вы его подбодрите, у нас будет некий кружок художников… Приедет Николай Радлов… Он очень приятен в обществе. Тоже намерен рисовать после большого перерыва. Надо соблюдать некое равновесие: Корней Чуковский норовит Дом искусств отдать целиком литераторам! А ведь «Холомки» устроил для Дома я, а не Чуковский. Согласны?
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
«…Желание рассказать о моих предках, о земляках, даже не желание, а надобность написать книгу воспоминаний возникло у меня давно. Однако принять решение и начать творческие действия, всегда оттягивала, сформированная годами черта характера подходить к любому делу с большой ответственностью…».
В предлагаемой вниманию читателей книге собраны очерки и краткие биографические справки о писателях, связанных своим рождением, жизнью или отдельными произведениями с дореволюционным и советским Зауральем.
К концу XV века западные авторы посвятили Русскому государству полтора десятка сочинений. По меркам того времени, немало, но сведения в них содержались скудные и зачастую вымышленные. Именно тогда возникли «черные мифы» о России: о беспросветном пьянстве, лени и варварстве.Какие еще мифы придумали иностранцы о Русском государстве периода правления Ивана III Васильевича и Василия III? Где авторы в своих творениях допустили случайные ошибки, а где сознательную ложь? Вся «правда» о нашей стране второй половины XV века.
Джейн Фонда (р. 1937) – американская актриса, дважды лауреат премии “Оскар”, продюсер, общественная активистка и филантроп – в роли автора мемуаров не менее убедительна, чем в своих звездных ролях. Она пишет о себе так, как играет, – правдиво, бесстрашно, достигая невиданных психологических глубин и эмоционального накала. Она возвращает нас в эру великого голливудского кино 60–70-х годов. Для нескольких поколений ее имя стало символом свободной, думающей, ищущей Америки, стремящейся к более справедливому, разумному и счастливому миру.