Вчера, позавчера… - [120]

— Однако, черт возьми! — сказал мой сосед по креслам, футурист и авангардист Артур Лурье.

— А вы как думали, Артур Винцентович! — ответил я.

Нет! Я не верил в спасительность кубизма, как и любой другой униформы в искусстве.

Итак, весна 21-го года. Я сидел у Ходасевича, окна были открыты, и чудный свет ясного весеннего петербургского солнца, не назойливого, но ласкающего, наполнял комнату, — мы сидели вдвоем, Анны Ивановны не было!

В дверь кто-то постучался, и на возглас «Войдите!» вошел плотный, крепко сбитый человек среднего роста, с неподвижно прикрепленной к спинному хребту головой. Он как бы специально был рожден для положения при команде «смирно!». И, вероятно, к собственному огорчению, это пребывание по команде «смирно» — было где-то недалеко от левого фланга!

Его лысая белесая голова, с невыразительными, не обращающими на себя внимания чертами лица, с маленькими подслеповатыми глазами, зорко и подозрительно смотрящими, напоминала кокон шелковичного червя! Эта форма головы, про которую деревенские бабы говорят: голова толкачиком. Этот старательный фронтовик, но не «орел» — был Гумилев!

В этой «подтянутости» было что-то старательно выделанное, театрально-подчеркнутое, а совсем не привычное и свободное!

Ходасевич меня представил. Я почувствовал, что мне можно и не уходить, хозяин не намерен нарушать своих привычек и лишаться своего собеседника-гостя. Я не ушел, как некогда, при посещении Щеголева.

Гумилев присел крайне натянуто на кончик неважнецкого кресла. Он явно пришел «с визитом» к особе высокопоставленной, члену невидимой бюрократической иерархии, «департамента поэзии».

Осторожные, какие-то хорошо «проверенные» слова.

Это немного напоминало представление какого-нибудь командира дивизии командиру дивизии соседнего на фронте участка! «Представляющийся» где-то показывал, что он величина равная и только из величайшего «невиданного благородства» допускает изыски предпочтительности!

Гумилев явно «играл». Играл к тому же плохо!

Этот дурацкий спектакль разыгрывался в меблирашках перед человеком, который никогда никого «не изображал», был поэтом тонкого вкуса и высшей доблестью считал быть самим собой!

Я с жадностью впитывал в себя всю эту сцену.

Словесный поединок напоминал ринг боксеров, причем щупленький, неподготовленный боец валил с каждого удара борца «в хорошей форме» и «воинственно приподнятой грудью»!

ГУМИЛЕВ — Мы скоро организуем всероссийский союз поэтов!

ХОДАСЕВИЧ — Это что же, для пайка?

Г. — Ну, зачем же так низко понимать! Это имеет огромное, чисто духовное значение!

X. — Нечто вроде министерства поэзии?

Г. — Если хотите — да.

X. — Ну что же! Это очень удобно для писания казенных стихов, по команде! И что же форма будет?

Г. — Ну, зачем же такая карикатура!

X. — Я не говорю о двух рядах светлых пуговиц, а так, какой-нибудь кантик, незаметный на пиджачке! Или на блузке «поэтессы».

Г. — Зачем же так низко думать об организаторах союза!

X. — Да нет! Вы не подумайте, что я плохо думаю о вас и об организаторах союза. Но ведь это может произойти само собою! Встанет такой член союза Нельдихен и крикнет с места о необходимости «кантика» поэтов, как был «ученый кант» — у артиллеристов и у военных врачей! Ему он будет выгоден для знакомства на Невском «с двухсполовинноаршинными куклами и плохими хозяйками!» А его, к вашему удивлению, не сомневаюсь, поддержат все ваши восторженные ученицы. Все эти поэтические дочки деловитых и ловких отцов.

Г. — Вы ошибаетесь.

В картине поэтов и поэтесс с кантиками он чувствовал явную издевку, но не нашелся, не смог парировать…

Я старался открыть свою улыбку…

X. — Нисколько! Я просто не люблю мутных очков! Я уверен, что их поэзия… (он не договорил фразы). Вы просто научили их носить поэтические маски! А истинные лица их неизвестны и нисколько не соответствуют этим «маскам»!

Молчание.

Г. — Сначала организуем всероссийский союз поэтов, а потом всемирный союз поэтов…

Тут Ходасевич не дал Гумилеву докончить фразу и, как комедийный актер французской школы, быстро перебил его:

X. — И вы, Николай Степанович, конечно, будете председателем этого союза, королем поэтов? Зачем вам это нужно? Разве это поднимет вас хоть на один сантиметр, как поэта?

Г. — Ну, зачем же — я? Во Франции есть также замечательные поэты!

Визит скоро окончился. Визитер подал мне правую руку и в мысленно одетой левой руке держа воображаемую белую правую перчатку. Мне была подана эта рука так сухо, что я не считал нужным с ним раскланиваться при наших частых встречах в узких коридорах или в тесном проходе между камином и биллиардом.

В Гумилеве чего-то не хватало для того образа, который он явно старался сыграть. Не хватало роста, не хватало декоративности лица, он был брит, не носил усов, и эта деталь явно была не «русско-военной». Не было соболиных бровей русского красавца, или его темно-серых глаз, не было «голоса», не было этой вольготности, веселости взгляда. Во взгляде Гумилева была какая-то затаенная ухмылка. («Гляди веселей», была команда.) Лихости, бравости, «море по колено», «шапками закидаем».

Может быть, все это теперь смешно, но этот «стиль» велся с эпохи братьев Орловых. Все это прекрасно описано в «Войне и мире». Таков был Анатолий Курагин, Долохов, да и Ростов, пожалуй. Поэтому и фуражки носились немного на бок, на правую бровь, а не прямо, как во всех армиях мира. Словом, ему не хватало всего того, что так щедро было представлено в А. А. Игнатьеве, который был как бы каким-то музейным экспонатом бывшей армии в эпоху 40-х и 50-х годов. Правда, лихости у него уже в те годы не было! Состарился! Но в нем так много было этого «русского» стиля.