Вчера будет война - [75]

– Станки мне нужны. Прежде всего – станки. Без карусельных станков мы просто не можем точить башенные погоны. А танк без башни – это…

– Значит, башни – ваша основная проблема? Немцы, между прочим, широко применяют безбашенные танки. Я это на собственном опыте знаю, – инспектор, возмутительно молодой, еще тридцати нет салаге, рефлекторно потер свежий шрам поперек высокого лба.

– Если бы только башни. У нас, куда ни кинь, проблема. Но с башнями тяжелее всего, да.

– За неимением гербовой… – произнес инспектор.

– За неимением горничной… – одновременно улыбнулся Бондаренко.

Они посмотрели друг в другу в глаза и расхохотались.

– Будьте спокойны, товарищ Андропов. Танки – не танки, а броня у вас будет. Еще прошу не сильно битых немцев, которые не в клочья и которых в тыл удалось утащить, к нам свозить. Заделы по корпусам и моторам у нас тоже не бесконечные. А так глядишь – из трех два соберем и к делу приспособим.

«Чертовы иваны!» – командир 16-й танковой дивизии вермахта генерал Хубе рассматривал три бронированных разнокалиберных туши, оставленные откатившимися русскими всего в двух километрах от понтонного моста. Одна интереса не представляла – обычный «Микки-Маус», он же «Русский Кристи», а вот две другие…

Дальше всех в глубь позиций прорвалось нечто, напоминавшее «Т-34», только лишенное башни. В передней части корпуса возвышалась грубо сваренная броневая рубка, из которой торчал короткий толстый ствол двенадцатисантиметрового калибра. А вот третья машина была отвратительна своей противоестественностью. Схожей формы рубка на шасси хорошо знакомого «Pz-III», с длинной дрыной русской танковой пушки в лобовом листе. Сквозь копоть проглядывала большая – для вящей заметности – красная звезда. Бортовой люк был открыт, из него по пояс торчало тело русского танкиста в ребристом шлеме. Из самоходки несло горелой резиной и горелым человеческим мясом. Генерал провел единственной рукой (левую он потерял еще на Первой мировой) по неровному шву и обернулся.

Ближе к Днепру полыхали еще четыре костра – два танка его батальона, БТР приданных гренадеров и нечто уже совершенно неопознаваемое, разнесенное на куски тяжелым гаубичным снарядом русской самоходки.

Если русские научились клепать таких монстров в деревенских кузницах (судя по качеству сварки) – дело дрянь. Замкнуть кольцо окружения вокруг Киева без встречного удара с севера, силами одной лишь танковой группы вряд ли удастся.

* * *

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: – Господь вас спаси!

– И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

К. Симонов, 1941

Потоки отступающих войск хлюпали по разбитому проселку. Пожженные и вытертые шинели, осунувшиеся лица. Солдаты проходили как сквозь строй – взгляды, которыми отходящие войска провожали из-за покосившихся жердин заборов, били наотмашь не хуже батогов. Два десятка предвоенных лет, наполненные тяжким крестьянским трудом, страна успокаивала себя мыслью, что все эти тяготы и лишения – ради Красной Армии, ради того, чтобы «малой кровью, на чужой территории», «и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш, советский огород»… Эх…

Не сильно даже и битые – основной удар танковых колонн Гота и Клейста пришелся южнее, вдоль Минского, и севернее, вдоль Волоколамского шоссе, – нагруженные полуторным, а то и двойным боекомплектом, не сильно голодные, солдаты тоже не понимали, почему они уходят. Три дня окапывались, мозоли от лопат слились в одну большую подушку, отразили несколько жидких атак, не особо даже напрягаясь – и на тебе.

Нет, никто не рвал на себе гимнастерку, не орал: «Не отдадим родной земли ни пяди» – жить хотелось всем. Громкие слова пусть комиссар орет, ему за это доппаек выдают. Но непрерывное трехмесячное отступление, когда в сводках Совинформбюро сообщения о массовом героизме и небывалых потерях противника перемежаются с «после тяжелых боев наши войска оставили город…», не оставляет от морали и боевого духа войск камня на камне.

Мало кто даже из командиров, угрюмо месивших сейчас грязюку рядом с бойцами, понимал, что этот отход почти, по меркам сорок первого года, нетронутого полка означал для страны и армии перемены к лучшему. Хотя и небольшие. На третьем месяце войны штабы уже вполне адекватно собирали и анализировали информацию, а командиры – принимали на ее основе пусть и не совсем оптимальные, но вменяемые решения. Растерянность первых дней, когда панцеры противника были вездесущими и почти неудержимыми, авианалеты парализовали весь ближний тыл, связь и разведка не работали – все это не то чтобы совсем осталось в прошлом, но перестало быть определяющим фактором войны. Какой ценой это было достигнуто – вопрос другой.