Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе - [95]

Федор Бондарчук Троллейбус

Д. З. Осознание себя, высвобождение себя настоящего  – это процесс или момент?

Ф. Б. В моем случае я совершенно точно помню день и час, когда это произошло.

То есть это связано с какими-то конкретными обстоятельствами?

Мы учились на постановочном факультете. У нас был предмет «актерское мастерство». Я был ужасно скован, то, что называется у актеров «зажат», даже стихотворение для меня прочитать было непросто, выход на сцену давался с трудом. И однажды нам было дано актерское упражнение  – представить, как будто мы едем в автобусе. Расставили стулья  – это был троллейбус, и мы в нем «ехали». Молча. И вдруг в этом «троллейбусе» со мной что-то произошло. В какую-то секунду я почувствовал себя совершенно свободным, меня отпустило. Я вышел из этого виртуального троллейбуса и ровно через неделю играл все роли во всех мастерских.

Вячеслав Бутусов Розовый закат

Д. З. Вы пишете, что познакомились с Кормильцевым, потому что совпадали в степени несчастливости, хотя и были несчастны по-разному.

В. Б. Мы оказались персонажами одной игры. Мы как бы с разных концов вошли в эту игру, но оба в этом сценарии существовали. И однажды мы вдруг столкнулись. У Ильи, в принципе, был такой здоровый критический взгляд, такое отношение ко всему, в том числе к рок-музыке. Он постоянно нас журил и докучал нам, что мы как-то безмозгло все делаем. Он человек прагматичный по своей природе и во всем должен был видеть какую-то пользу. А мы просто развлекались.

Вы были более романтичным?

Это даже романтикой нельзя было назвать. Просто здорово, что ты вот сейчас можешь посидеть, поиграть на гитаре и больше от тебя ничего не требуется. Какие там еще смыслы, какое там воздействие на массовое сознание?!

А для Кормильцева это было существенно – воздействие и смыслы?

Он был эрудитом, он в себя впитывал много всякой информации, независимо от того, хочет он этого или нет. Он шел и собирал эту информацию, как экскаватор. В нем был конвертор: ему мысль приходит и проходит через него, как мясо через мясорубку, сразу в фарш превращается. И он с ходу выдавал варианты.

Вот классический случай, когда мы пришли к главному редактору журнала «Урал» утверждать текст песни «Скованные одной цепью». Он к нам относился вполне лояльно, я бы даже сказал, с симпатией. И он понимал, что отрезает какие-то вещи, исключительно следуя идеологической установке. И вот он говорит: «Ну вы же понимаете, ребята, что фраза «За красным восходом коричневый закат» – это, очевидно, может трактоваться как ваш наезд на существующую власть, вообще на нашу систему?» Мы говорим: да, мы понимаем, конечно. Он говорит: «Ну, это не пройдет». Что делать? И вдруг Илья засмеялся: «Ну напишите вместо коричневого розовый закат. Будет еще смешнее».

И это один из примеров, когда в литературе вынужденная замена привела к удивительной фразе. Потому что «За красным восходом коричневый закат» – это плакат. Четкая фраза, очень красивая и жесткая. Но вот «за красным восходом розовый закат» – в этом уже есть такое поэтическое изящество, на мой взгляд.

Разбавление, размывание всей этой идеи. Сдувание шара.

Беспомощность такая.

Леонид Куравлев Контровой свет

Д. З. Я очень хорошо понимаю Василия Макаровича Шукшина, который вас бесконечно любил, считал своим артистом и своим другом. Он вас снимал в тех ролях, где мог бы играть сам. И, собственно, в фильме «Печки-лавочки» он сыграл ту роль, которая предназначалась вам.

Л. К. Я горжусь тем, что не сыграл эту роль. Я отказался.

Вы ни в какой момент не пожалели, что не стали этим артистом Шукшина?

А мог бы! Но я горжусь тем, что отказался от роли Ивана. Однажды он позвонил мне домой. Меня не было, и моя жена Нина взяла трубку. Он говорит: «Что же твой не идет, надо грим найти, надо костюм утвердить». Нина говорит: «А он, кажется, и не собирается». Возникла такая тяжелая пауза. Предал! Я его предал. Такую паузу можно объяснить только вот этим страшным словом. Кого предал? Шукшина! Духовного отца, породившего меня. Потому что, если бы не было роли Пашки Колокольникова в фильме «Живет такой парень», моя судьба была бы другой, я в этом убежден.

И вот как-то я иду к Татьяне Лиозновой на репетицию «Семнадцати мгновений весны» с Леней Броневым. Длинный коридор на студии Горького. Навстречу идет Шукшин. Свет от одного окна падает ему в спину – так называемый «контровой». И – увидел меня. Я обомлел, сердце упало куда-то вниз. Думаю: ну что, вот она, расплата. Он подошел, облокотился левым плечом о стенку, сузил глаза, желваки знаменитые заходили. Я знал, как он меня в этот момент ненавидел. Ненавидел! А Шукшин был очень темпераментным. Это же видно по его произведениям, по литературе, по ролям. Его темперамент, думаю, в конце концов его и загубил, принес ему раннюю смерть.

Внутри он кипел. «Ну что ж ты мне, – сказал он, – под самый дых-то дал?» Надо было себя спасать. Я говорю: «Вась, ну, подожди, подожди, успокойся. Ты написал, что будешь снимать картину. А почему тебе-то, хорошему актеру, уже проверенному хорошему актеру, не сняться в этой роли? Вон Бондарчук самого себя снимает. Чем ты-то хуже?»