Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе - [94]

Юрий Башмет До мажор

Ю. Б. Великие классики умели писать легкомысленно в миноре и очень трагично в мажоре. Не так, как детишек учат музыке: «Вот зайка пробежал, а вот медведь топает». Мажор и минор – очень глубокие понятия.

Вот, например, такой эпизод. Последнее произведение Шостаковича – опус 147, соната для альта, которую он посвятил моему учителю Федору Серафимовичу Дружинину. Я играл ее много лет. Играл и думал: что-то мне напоминает последняя альтовая фраза! Откуда-то я знаю эту музыку.

И вот, представьте, осенило. Я поставил Рихарда Штрауса, симфоническую поэму «Дон Кихот». Последнюю фразу играет кларнет. Когда Дон Кихот умирает, в партии виолончели такое глиссандо вниз – «И голова его упала на подушку» – и после этого: «тарирара, тарира» – это кларнет. Вам была рассказана история жизни Дон Кихота.

И вот в конце сонаты Шостаковича абсолютно эту же мелодию играет альт. Интуитивно Дмитрий Дмитриевич – философ, гений – выразил то, что он прожил жизнь Дон Кихота. Он же этой сонатой попрощался, это его последнее произведение – после ее завершения он жил еще 10 дней.

Но прошли еще годы. И вот у меня на мастер-классе играл альтист, а я ему показывал: «Смотри, какие ноты. Соль-до-соль, соль-до-соль, а тут тянется ми-бекар. Смотри, – говорю я ему, – чистый до мажор». А потом пришел домой и думаю: столько лет я играл эту музыку и во всем XX веке не знаю произведения трагичнее, чем эта соната. А ведь гений ушел из жизни в чистом ключе, белыми клавишами! До мажор.

Никита Михалков Часть воздуха

Д. З. У вас, насколько я знаю, в доме изразцы из квартиры, где бывал Пушкин. Он мог их касаться.

Н. М. Это вообще имеет огромное значение. Это такая терпкость, перехватывающая дыхание, – когда ты понимаешь, что он это видел… А знаете, что? Вот вы приходите в пушкинскую квартиру на Мойку. Там выставлены всякие предметы: его жилет, перчатка. Но вы уверены, что это на самом деле его вещи? И я не уверен.

А знаете, что действительно его, что он действительно видел? То, что в окне. Вот эта часть воздуха за окном. Неважно, что там теперь троллейбусы ходят: когда он подходил к окну, он видел ровно это. Он не мог видеть то, что правее или левее, но он точно видел этот объем воздуха, который видите за окном вы. Ограниченное рамой окна пространство. Несмотря на то, что там ходили другие люди и ездили кареты. Вот это действительно очень волнует.

Резо Габриадзе Когда нет лишнего, получается прекрасное

Д. З. Интересно, как в вас все время проявлялась тяга к тому, чтобы делать что-то своими руками. Писатель обычно сидит и пишет, а у вас очень много того, что сделано руками. Например, керамика.

Р. Г. Я ручной человек, рукодел. Я люблю это дело, и моими друзьями всегда были люди, которые что-то конкретное знают и умеют. Я и сейчас могу стоять и смотреть, забыв о делах, как каменотесы укладывают гранитные бруски. Я получаю от этого эстетическое удовольствие, как от хорошего танца или музыки.

Мне как-то пришлось недолго работать в Швейцарии, и я не мог пройти мимо строительных рабочих. Это действительно было похоже на концерт. Совершенство движений, никакого напряга – они просто работали. И здесь очень часто встречаешь замечательных людей, у которых руки работают совсем по-другому. С виду они грубые, тяжелые, но делают это виртуозно и очень рационально. В их движениях нет ничего лишнего. А когда нет ничего лишнего, получается прекрасное – как на военном крейсере. Сравнение не мое, это Антон Павлович Чехов сказал.

У вас тоже есть замечательная фраза про руки. Вы как-то сказали, что, когда такие люди обедают, в их больших руках хлеб выглядит иначе – он становится хрупким.

Он становится хлебом. Тем хлебом, который в нашем православном мире хранит святость жизни. У них это как-то красивее, чем у нас – у тех, кто делает все быстро и суетливо.

Артур Джанибекян Нарекаци

Д. З. В качестве продюсера вы сделали картину «Книга».

А. Д. Это часть большой истории, связанной с Григором Нарекаци. Это великий армянский поэт, философ и богослов, который жил и работал в Х веке и написал «Книгу скорбных песнопений». Это молитва всего человечества Богу – безотносительно национальных и прочих разделений. Мне удалось прочитать эту книгу на староармянском языке – для меня было важно прочесть ее на языке оригинала. Это книга молитв. По-армянски она называется «Нарек». Это книга, которой лечат больных.

Вашего сына ведь зовут Нарек?

Моего старшего сына зовут Нарек именно по этой причине. Второго сына зовут Арам Григор – его я тоже назвал именем Нарекаци. У меня все связано с Нарекаци. Это для меня святой, который бережет всю мою нацию и весь мой народ. Я к этому отношусь очень глубоко. Правда, Виталий Манский увидел в этом больше «армянства», чем, на мой взгляд, вкладывал Нарекаци в свое произведение.

Это молитва, то есть разговор с Богом, но помимо этого там есть еще и разговор человека с самим собой. Нарекаци приглашает Бога стать соавтором и его произведения, и его жизни. И эта идея, что Бог может стать соавтором твоей жизни, действительно вненациональная и общечеловеческая.

Там ничего армянского нету, кроме одного момента, где есть упоминание про Араратские горы. Да поймут меня правильно армяне: я хочу обозначить близость к Вселенной, а не к чему-то национальному.