Важнее, чем политика - [56]

И – правда ли, что это все неправда?

В рамках цикла «Важнее, чем политика», публично дискутируют Николай Усков, главный редактор журнала GQ – и Александр Архангельский, писатель, телеведущий, профессор ГУ-ВШЭ.

Ирина Ясина . Люди моего поколения, – не скажу, что пожилые, но бывалые, – страшно негодуют по поводу того, что молодежь ничего не читает, ничего не знает, ничем не интересуется. Самые толерантные из нас начинают оправдывать молодых: у них другая жизнь, масса носителей информации, это у нас с вами ничего кроме книжек не было, и по телевизору можно было смотреть только Ленинский университет миллионов, что далеко не всем нравилось. Но тем не менее вечные ценности никто не отменял. Вопрос в другом: как, в какой оболочке они должны доходить до поколения родившихся после перестройки, которая совпала с революцией носителей, с появлением компьютеров, мобильных телефонов? Нужна ли новая упаковка, глянцевая упаковка, красивая, более понятная, чтобы наши выросшие дети узнали Рафаэля, поняли Мандельштама?.. Дальше продолжите список сами. Я прошу начать Николая Ускова.

Николай Усков . Я тоже из поколения, когда читали книжки. Но не склонен абсолютизировать поколенческий опыт. Вообще, как историк, который занимался историей аж тысячелетней давности, могу сказать: сетование, что молодежь нынче не та, – модус культуры. Связан он именно с абсолютизацией личного опыта. Мы живем очень короткую жизнь по историческим меркам, но очень яркую, даже если мы этого не сознаем. Мы уникальны, поэтому нам кажется, что наш опыт – единственный возможный, и любое поведение, отличное от нашего, вызывает закономерную агрессию. Это некий механизм культуры, механизм ее развития – взаимная агрессия отцов и детей. Так строится творческое взаимодействие поколений. Опять-таки как историк могу сказать, что наша книжная культура – краткий эпизод в истории человечества. Мы все, конечно, знаем, что письменность возникла примерно 3 тысячи лет назад, тем не менее культуру тысячелетней давности назвать книжной не поворачивается язык. Процент грамотных людей был ничтожно мал. Общество жило в совершенно другой культуре, которую антропологи по аналогии с сегодняшним днем называют «аудиовизуальной»: информация передавалась через изображение (те же фрески) и через музыку. Так вот, современная культура, конечно же, во многом тоже аудиовизуальная, у нее свои формы передачи информации. Да, наверное, что-то мы утратим из привычек гуттенберговской эпохи, но, конечно же, не целиком. Среди прочего – благодаря интернету. В 90-е говорили о гибели эпистолярного жанра как такового, потому что появились мобильные телефоны. На самом деле он возродился в социальных сетях, в эсэмэс-сообщениях, мейлах. И культура никогда не идет от рассвета к закату, от начала к концу; она развивается зигзагообразно.

Ирина Ясина . Ну, хорошо, а восприятие того, что мы называем устоявшимися художественными ценностями. Их нужно навязывать? Нужно втолковывать? Нужно в новом виде преподносить?

Николай Усков . Ценности развиваются, они изменчивы. Не вижу никакой угрозы.

Ирина Ясина . Хорошо. Спрошу еще проще. Тебе нравится, что дети узнают Рафаэля по «Черепашкам ниндзя»?

Николай Усков . Это первичная адаптация. Я не думаю, что кто-то таким способом пытался спасти шедевры Рафаэля от полного забвения. Но ход оказался удачным, он адаптировал непростые имена для подрастающего поколения, которому они были совершенно неинтересны.

Александр Архангельский/не ведущий . Как зануда, отвечаю на поставленный вопрос. Во-первых, давайте разберемся, что значит – читают, что значит – не читают, кто читает, чего не читают. Год назад по заказу Российского книжного союза был проведен опрос (Борис Дубин вместе с Натальей Зоркой); получились очень интересные данные. С одной стороны, 46 % ничего не читают, даже журналов и газет. Вроде бы ужас, ужас, ужас. Но если посмотреть детально, то выяснится, что наши дети вплоть до конца начальной школы читают больше и быстрее, чем их западные сверстники. Потом происходит обвал. Мы можем указать на вполне конкретное место, где происходит обвал: оно называется школа. Как только школа заканчивается, тут же начинается выход из безкнижья, молодые люди от 18 до 25 лет опять начинают читать. И в среднем читают много больше, чем пожилые или те, кого Ирина остроумно назвала «бывалыми», которые ругаются на молодежь за то, что она не читает. Значит, мы имеем точки взлета и точки спада; как на болоте – имеется топь и имеются кочки. Если захотим, то по кочкам, по кочкам, по ровной дорожке – можем выйти из топи безкнижья. А если не захотим, значит, таков наш выбор. Или наш отказ от выбора. Но не обстоятельства непреодолимой силы. Быть продолжением гуттенберговской цивилизации или нет, напрямую зависит от нас.

Что касается новых технологий. Технологии, с одной стороны, конечно, воздействуют на человека, на его сознание. Был такой выдающийся философ Иван Илич (не путать с Иваном Ильичом), который прочел в Бремене цикл лекций о том, как смена технологий письма меняла способ мышления человека. Он, правда, до интернета не доходил, останавливался на пишущей машинке. Но тем не менее точно объяснял, как от перемены технологии письма меняется что-то в голове у человека. Однако у меня вопрос: что сначала меняется, человеческое сознание, а потом за ним подтягиваются технологии, или технологии тянут за собой жизнь? Наверное, бывает так и так, но все-таки, мне кажется, сначала появляется подсознательный запрос, а потом история дает на него ответ. Николай занимался средневековой историей, не даст соврать, – сначала обществу хватало солнечных часов, оно жило приблизительно, от дойки до дойки, от восхода до полудня; человек нарезал время большими отрезками, как нарезают ломтями хлеб. Потом ритм его жизни изменился, он должен был следить за временем, знать наверняка, который час, – и появились механизмы, которые гарантировали ему точность движения часовой стрелки. Именно часовой; минутной нету – потому что не нужна.