Вайзер Давидек - [42]

Теперь я вспоминаю, что ксендз Дудак рассказывал о дьяволе: «О да, не всегда он выглядит грозно. Иногда приятель говорит тебе, чтобы ты не шел в костел, и это нашептывание дьявола, который, в ущерб долгу, обольщает тебя картиной фальшивых удовольствий. Иногда, вместо того чтобы помочь родителям, ты идешь на пляж, ибо какой-то голос подсказал тебе, что это интересней. Да… – ксендз делал драматическую паузу, как во время проповеди, – таким способом дьявол искушает даже детей, но помните, мои милые, ничто не укроется пред лицем Господа, и кара за грехи может оказаться страшной. Посмотрите только, – ксендз начинал почти кричать, доставая следующую картинку, – какие муки ждут грешников, которые не послушались голоса справедливости, которые не опомнились вовремя, посмотрите только, как они будут страдать, и не сто, двести или пятьсот лет, а целую вечность!!!» И нашему взору представала сотворенная рукой художника картина адской бездны, куда косматые черти швыряли голых грешников. Их тела, падающие вниз, скрюченные, исколотые вилами, исцарапанные когтями, лизали языки пламени, которое доставало до них с самого дна преисподней. Когда ксендз прятал репродукцию, у нас не оставалось сомнений, что ад выглядит именно так. И теперь, сидя рядом с Шимеком на складном стуле, я вовсе не был уверен, не припомнит ли нам треугольное око наше вранье, когда мы предстанем перед ним один на один и когда уже ничего невозможно будет скрыть, как прежде от М-ского или человека в форме.

Сегодня я знаю, что эти размышления свидетельствовали об упадке духа, и с того момента следствие стало для меня еще большим мучением. Я раздумывал, не рассказать ли честно о событиях последнего дня над Стрижей. Ну и что, если они не поверят, думал я. В конце концов, это дело Вайзера и Эльки, и больше ничье. А правда была бы спасена, правда, которую и так никто не захотел бы принять. Конечно, я не собирался выдавать все тайны Вайзера, к которым мы были допущены. Достаточно последовательно, минута за минутой, рассказать, что делали Вайзер и Элька, когда мы стояли по щиколотку в воде, под ярким солнцем, и когда Вайзер сказал, чтобы мы их подождали. А может, Вайзер имел в виду какое-то другое ожидание, совершенно не похожее на то, когда ждешь прибытия поезда, или открытия магазина, или начала каникул? Этого я знать не мог. Из кабинета сквозь закрытую дверь до нас донесся крик М-ского, а минутой позже – Петра. Должно быть, они применили к нему что-то экстраординарное, может, это было «вытягивание хобота», объединенное с «ощипыванием гуся», а может, что-то совсем другое, чего даже нельзя было предположить? Шимек пошевелился на стуле, а я почувствовал, что нога у меня все больше немеет. Не знаю, почему я вспомнил ту самую песню, которую мы пели в тот год в праздник Тела Господня, вышагивая вслед за ксендзом Дудаком и дароносицей: «Слава Иису-су, Сы-ну Ма-ри-и, Ты истинный Бог, пребывающий в Пресвятой Евхаристии». И даже не эти слова, которым я не придавал тогда особого значения, а только мелодию, медленную, приятную мелодию, тянущуюся тонкой струйкой памяти, словно облачко кадильного дыма, и та ностальгическая мелодия подействовала на меня успокоительно. Что было дальше?

До шести у нас оставалось еще много времени. Желтокрылый был обеспечен, а в компании он не нуждался. От скуки рождались в наших головах странные идеи, все, конечно, связанные с Вайзером. Что он нам покажет? А может – что с нами сделает? Может, научит нас летать над землей, а может, превратит бабочку в лягушку или наоборот? А что, если спросить у него, зачем это он плясал в подвале заброшенного завода? Петр согласился, что это было бы интересно, но не лучше ли попросить у него еще один ржавый «шмайсер»? Если он знает весь лес аж до Оливы или еще дальше, он мог немало выгрести из немецких окопов. А может, Вайзер захочет сыграть с нами в настоящую военную игру? Зачем бы он присматривался к нашим играм тогда, на брентовском кладбище? Уже после обеда, сидя на прогнившей скамье между веревками с бельем, мы вспоминали каждый его жест, каждое слово. Почему он не ходил с нами в костел? Зачем ему Элька? Кто его научил укрощать зверей? Наши рассуждения прервала на минуту пани Короткова, которая из окна вышвыривала вещи своего мужа. «Паршивец этакий, пьяница, – кричала она, – убирайся сейчас же и больше не возвращайся! Чтоб глаза мои тебя не видели, чтоб уши не слышали!» На землю уже спланировала рубашка, пара штанов, ботинки, и вдруг из подъезда вышел пан Коротек. Неуверенными шагами подошел он к кучке своих вещей и, как ни в чем не бывало, начал одеваться, поскольку гнев жены выгнал его из дому в одних трусах и босиком. «Эй! – крикнул он наверх. – А носки чего зажала?» Пани Короткова не знала пощады, она захлопнула окно, и мы наблюдали, как пан Коротек, сидя теперь на земле, надевал ботинки на босые ноги и как правая нога у него попадает в левый ботинок и наоборот. Наконец, управившись с обуванием, он покинул двор матросской походкой, при этом распевая, в общем-то недурно: «Адье, моя любимая, адье, моя мулатка дорогая!!!» Пани Короткова, однако, не была мулаткой, и, по-видимому, ее муж пел просто так, для поднятия духа. Хорошо – но где Вайзер научился играть в футбол, да еще так классно? Наш разговор крутился вокруг одного и того же. Если в матче с армейскими он показал такой класс, то почему никогда прежде мы не видели в нем футболиста, почему он всегда стоял в стороне, когда учитель физкультуры делил нас на две команды и велел играть? С какой целью он утаивал свои способности? И умел ли он еще что-нибудь, что-то, о чем мы даже понятия не имели? От таких вопросов мурашки бежали по коже, но тем охотнее мы их задавали.