Ваятель фараона - [21]

– Я делаю изображения, подобные тем, в которых царь велит увековечить самого себя. Изображения, на которых он передан со всеми физическими особенностями.

– «Физическими особенностями»! Не значит ли это, что временная оболочка человека должна быть увековечена со всеми ее недостатками? И ты бы изобразил меня, старого Иути, с больной короткой ногой, чтобы я вошел в царство Осириса хромым?

Минхотеп хотел что-то возразить, но Иути не дал ему промолвить ни слова.

– И вообще, слыхано ли, – кричал старик, – слыхано ли, чтобы человека изображали таким, каким его видят?! Это же может сделать любой болван! Ему только следует намазать лицо заказчика гипсом и подождать, пока материал затвердеет. По этой форме очень просто изготовить точную маску со всеми морщинами, прыщами и мешками под глазами!

– Видимо, следует смотреть, чтобы человек не задохнулся при этом!

– Не задохнулся? Сунь ему в ноздри по соломинке, чтобы они прошли через гипс и человек мог дышать. Тогда он не задохнется!

Минхотсн понял, что говорить со стариком бесполезно: у того слишком испортилось настроение. Он коротко попрощался и ушел. Иути пренебрег правилами приличия и не пошел даже проводить гостя. Он набросился на своего подмастерья, свидетеля их размолвки:

– Что ты стоишь сложа руки! Мог бы воды принести! У нас в доме нет ни капли.

Тутмос взял уже кувшины, но гнев старика несколько улегся, и он довольно спокойно сказал:

– Нет, подожди, поешь сперва! Ты же, наверное, голодный! И никогда не отравляй свою душу подобной чушью! Что будет, если каждый скульптор захочет изображать то, что он видит, и так, как видит! Тогда все двери и ворота были бы открыты произволу! То, что сегодня считается правильным, завтра стало бы уже ошибкой! Никто бы не знал, каких правил ему следует придерживаться! И так не могло бы продолжаться долго: земля поглотила бы скульпторов вместе с их мастерскими!

«Почему же я не решаюсь ему возразить, не могу сказать ни слова против?» – думает Тутмос с горечью, стыдясь самого себя. Вот уже второй раз юноше приходится встречаться с этими новшествами. Каждое слово, сказанное Минхотепом, запало в душу Тутмоса, подобно семенам, упавшим на возделанную почву. Он чувствует, что произойдет что-то великое.

Руки Тутмоса не давали ему покоя – так хотелось нарисовать человеческие фигуры такими, какими он их видит. Не раз юноша сам ловил себя на том, что рисовал на черепке или куске камня уменьшенные изображения какой-нибудь статуи. И каждый раз, как ему казалось, рисунок получался все лучше и лучше. Но Тутмос всегда уничтожал свои рисунки, чтобы они случайно не попались на глаза мастеру. Даже рисунок, сделанный им в святилище Атона, он надежно спрятал от старика.

Юноша прячет эти рисунки не из страха, как он думает, успокаивая самого себя, а из благодарности к старому мастеру, ведь он не хочет его обидеть.

Тутмос хорошо понимает, как он должен быть благодарен старику. И даже не столько за то, что Иути спас его от смерти, сколько за то, что мастер передал ему свое искусство, относился к нему не как господин к своему рабу, а почти как отец сыну.

Тутмос как бы проснулся от кошмарного сна. Он расцвел как цветок, когда наконец окончилась дорога его страданий и лишений. Кажется, он впервые нашел радость в доме своего мастера, после того как жизнь так жестоко разбила его детство. Он привязался старому мастеру и любил его больше, чем родного отца.

И все же в глубине души каждого человека лежит нечто сокрытое, не доступное никому, кроме его самого. И разве это грех подчиняться своему внутреннему голосу, даже если при этом приходится не считаться с запретами? Этот голос, подобно путеводной звезде, освещает путь человека в жизни.

Тутмос сидел за столом и молча жевал хлеб с финиками. Мастеру и в голову не пришло, почему его подмастерье не задал ему ни единого вопроса после услышанного разговора. Старый Иути и не думал об этом. Он сидел за столом напротив Тутмоса, наблюдал, как тот со здоровым юношеским аппетитом ел кусок за куском хлеб с финиками. Небамун не считался ни с чем, чтобы обеспечить мастеров всем необходимым. Ведь не мог же он допустить, чтобы люди, работавшие на жреца храма Амона, страдали от голода! Тутмос чувствовал, что у старика что-то лежит на сердце, что-то такое, что ему, однако, тяжело высказать.

И он не ошибся. Уже в течение нескольких недель Иути собирался поговорить со своим подмастерьем, но откладывал это со дня на день. Иути показалось, что сейчас наступил самый подходящий момент, и он, преодолев колебания, начал:

– Ты, конечно, уже заметил, Тутмос, что силы мои иссякают.

От удивления кусок застрял у Тутмоса в горле. Он закашлялся, желая что-то возразить.

– Не надо мне ничего говорить, – сказал Иути. – Я это слишком хорошо чувствую. Мне теперь уже тяжело работать на лестнице, и я располагаю свои изображения каждый раз все ниже к полу, а ведь это неправильно. Да и глаза иногда отказываются служить. Раньше я видел в темноте, как дикая кошка. Теперь же не могу работать ни при слишком ярком, ни при слишком тусклом свете. К тому же я не вижу своих изображений вблизи. С меня хватит, Тутмос, я хорошо потрудился и хочу сделать тебя своим преемником. Ты сам будешь делать наброски на стенах гробницы и вырезать их в камне. Я уже говорил об этом с Небамуном и очень хвалил тебя. И третий пророк тоже собирается помочь тебе, чтобы ты смог после моей смерти работать самостоятельно.