Ватикан - [27]

— Уже одиннадцать?

— Да, такие вот дела. Скажи ему об этом. Пусть знает, что мы не сидим сложа руки.

— Скажу, брат мой. И сколько у него попросить?

— Что?

— Ну, чек… На какую сумму? Сколько принято просить?

— Не знаю, предоставь это на его усмотрение. Но вину свали на паству. Скажи ему, что это они не исполняют свои обязанности, что под тем или иным предлогом всегда стараются недодать нам. Скажи ему про это, а затем вверься его милосердию.

— Хорошо, я сделаю это, — ответил Гаспар. — Но пока не мог бы ты выслать мне хоть что-то до конца недели?

— Посмотрю, что удастся сделать.

— Спасибо, мой приор.

— Нам тебя не хватает, Гаспар. Вся братия переживает твое отсутствие.

— Мой дух, — ответил Гаспар, услышав такое прочувствованное и неожиданное признание, тем более что совсем недавно они почти спорили и тем более что Косме, скептичный и сухой, как хлебная корка, не был склонен ударяться в пустые сантименты, — мой дух по-прежнему с вами, в монастыре.

— Это-то я и хотел услышать. Смирение, брат мой, смирение. Будь осторожен, не давай вскружить себе голову мечтам о величии. Я в твои годы тоже был честолюбцем. Но это моментально проходит, как только понимаешь, что мы — ничто; голубиный помет; ничто. Ни на минуту не забывай об этом.

— Мое величайшее желание, дорогой приор, как можно скорее покончить с возложенной на меня миссией.

— Что? Кто? Папа? О чем речь?

— Это тайна, я должен молчать.

— Тайна?

— Молись за меня, возлюбленный брат мой, это единственное, что я могу тебе сказать, молись за меня.

— Все так серьезно?

— Серьезнее не бывает.

— Бог мой, ты меня заинтриговал.

— Пошли мне деньги.

— Пошлю, не беспокойся. Да благословит тебя Господь, брат Гаспар.

— Спасибо, мой дражайший приор. Я черпаю свои слабые силы только в тебе и в своих братьях.

— И в Боге, Гаспар, памятуй о том, и в Боге.

— Само собой.

Гаспар повесил трубку и почувствовал, что душа его отныне неуязвима. Косме был прав, как никто на свете. «Кто мы? — спросил себя Гаспар. — Голубиный помет! Тогда чего беспокоиться?» Спасение заключалось в трех словах: «Смирение, смирение и еще раз смирение». В смирении было его богатство. «Кем ты себя возомнил, бедный Гаспар? — словно вопрошал его сам Бог. — В глубине души ты искал святости, страстно стремился к тому, чтобы твое имя пополнило жития святых, чтобы с тебя писали образа и во имя твое освящали часовни, а еще лучше — соборы; но теперь тебя прельщают церковные почести, и ты мечтаешь о пурпурном облачении. Ты говоришь себе, что возможно и то и другое, что можно одновременно быть святым и кардиналом, но вспомни о первосвященниках, которые распяли Сына Моего, и что, когда ты просил у Меня милости служить Мне душою и телом, Я позволил тебе это, сказав, что Меня интересуют лишь твои страдания, что наследие, которое Я тебе оставляю, состоит в полном забвении себя и в том, чтобы отдавать всего себя остальным людям. Смирение и страдание — вот твое единственное наследство, бедный Гаспар».

Да, продолжал он внутреннюю беседу с собою, возможно, Бог послал его в Ватикан с единственным намерением унизить и этим унижением очистить его душу. Замысел Божий состоял лишь в том, чтобы показать нам тьму и заставить нас вспыхнуть, как светочи; Он погружал нас в грязь — ибо что иное есть познание мира? — дабы мы научились презирать его и удалились от него без тоски и сожалений. Ни в коем случае Гаспар не должен был позволить соблазну тщеславия развратить его невинность. Доминиканец просил Бога только о том, чтобы Он порвал связывающие его узы, чтобы Он сделал его пленником Своего промысла. Он должен был отказаться от своей воли и подчиниться Тому, Кто почиет в глубине всех сердец и Чьи мысли отличны от мыслей человеческих, повторял про себя Гаспар, Тому, Кто взирает на землю и заставляет ее содрогаться, прикасается к горам и повергает их в прах. И брат Гаспар решил протянуть руку помощи Наместнику Христову. Решил повиноваться его приказам, пренебрегая всем прочим, и, упав на колени, он поднял взор к Господу и сказал: «Исстрадалась душа моя, но знаю, что еще не готов к большим испытаниям. Итак, да сбудется воля Твоя».

Остаток дня он посвятил молитвам, да так, что ему даже не пришло в голову с новой прытью приняться за свои богословские труды, поскольку хотелось ему лишь одного — побыть наедине с Богом, — и когда он настолько погрузился в это состояние, что ему удалось более или менее избавиться от сомнений, вызванных тщеславием от сознания того, что он призван на службу Папе, в дверь позвонили: это был не кто иной, как пугливое пугало — монсиньор Лучано Ванини, которого брат Гаспар скорбно, но не без язвительности спросил, каковы причины его визита, если таковые имеются, или он по привычке зашел, чтобы потревожить его?

— Пошли, пошли! — восклицал Лучано, отчаянно жестикулируя. — У меня много работы, и я не могу терять время.

В одно мгновение глаза его наполнились слезами.

— Что происходит, Лучано?! — спросил тронутый этим брат Гаспар.

Тогда, словно для пущей издевки, Лучано бухнулся перед ним на колени и запричитал, как в фарсе.

Чтобы прекратить эту дикую сцену, которая в довершение всего происходила на самом пороге, так что существовал немалый риск, что кто-нибудь может ненароком пройти мимо, Гаспар пригласил монсиньора в номер.