Ватага «Семь ветров» - [29]

Но, как говорил всегда Каштанов, «главное в жизни что? Главное в жизни — вовремя спохватиться». Спохватились и положили за правило: каждый день с кем-нибудь разговаривать, по очереди, неторопливо, обо всем на свете — без плана, без задачи, а просто так. Расспрашивать о жизни, об увлечениях, о заботах. И — не ругать, не делать замечаний, не читать нотаций, не говорить о недостатках, ни в коем случае!

Ребята были заинтригованы. Всё видали за девять лет такого не было. Сначала все были уверены, что идет какое-то тайное расследование: кто-то что-то натворил, и вот теперь копают… Предположения были самые фантастические, и идти разговаривать никто не хотел: «А о чем спрашивать будут, а? О чем? Я ничего не знаю!» Но постепенно оказалось, что ничего страшного не происходит, и главное, все, о чем говорят, по всей видимости, остается в тайне. Тогда началось обратное движение: все захотели разговаривать с Еленой Васильевной или Алексеем Алексеевичем по душам, все спрашивали: «А когда меня позовете?» — или просили: «Позовите меня еще, а? Ну что вам стоит?» Много неожиданного открылось в этих разговорах перед Каштановыми — и в ребятах и в себе. Оказалось, что это так трудно — снять с себя шлем учителя и не отвечать на каждую реплику замечанием или сентенцией! Но особенно много размышлений вызвал у Каштановых разговор Елены Васильевны с Клавой Киреевой, королевой Семи ветров.

— Вот вы, когда девчонкой были, Елена Васильевна, БЫ ходили с дворовыми ребятами? — спрашивала Клава.

— Нет.

— Не ходили, я так и знала… Значит, вы и не поймете. — Клава улыбнулась полупрезрительно и повела головой. — Вот приходим мы, значит, в школу, в первый класс, так? Все в бантиках, все в гольфиках, все в передничках белых — все одинаковые. И живем рядом, и родители наши станок в станок работают — ну, во всем одинаковые, так? А с четвертого — пятого класса начинается распасовочка…

— Что? — не поняла Каштанова.

— Распасовочка. Одни туда, другие сюда. Один — во двор, на танцы, курить, то да сё… А другие вроде бы «хорошие».

— Значит, плохие и хорошие?

— Да чем, чем же они хорошие? И чем мы плохие? Я вообще не люблю этого, ну вот не люблю, когда о девушках плохо говорят. Говорят: ну, эти, нынешние, такие-сякие, чуть не уличные… Ну почему — уличные? Ну вот если бы все девушки на улицу вышли, так что было бы? Столпотворение! А где оно, столпотворение? Где?

Каштанова долго смеялась, и Клава стала смеяться, когда увидела, что смеется Каштанова не над ней.

Распасовочка… Слово это царапнуло Алексея Алексеевича. «Вот, кажется, всё делают для того, чтобы всем одинаковые условия, а вот же — гони ее в дверь, а она в окно, распасовочка… Это только кажется, это лишь нам, учителям, кажется, — думал Каштанов, — будто сидят они все в одном классе и живут в одном мире. На самом деле они в двух разных мирах. „Хорошие“ презирают „плохих“, „плохие“ ненавидят „хороших“, а кончат школу — не вспомнят, что они в одном классе учились. Они же годами и не разговаривают друг с дружкой. А разница между ними в том, что одни торопятся домой и боятся выйти из дому, а другие бегут из дому и боятся в дом свой войти. Естественно, что одни других не понимают. „Как они живут? — говорят про „хороших“ девочки из компании Керунды. — Во дворе не гуляют, на танцы не ходят, от дружинников из подъездов не бегают“. Домашние и бездомные — такая грустная распасовка. И нечего их ругать и воспитывать, бездомных, надо вернуть им дом, если удастся!»

Каштанов решил начать с королевы бездомных Клавы Киреевой.

Вызывать Кирееву-старшую в школу, передавать записку через Клаву Каштанову не хотелось, и он дозвонился на завод, в лабораторию, где Тамара Петровна работала.

Киреева пришла, но разговора с ней не получилось. Никто так дружно не живет, как мать с дочерью, пока они живут дружно, но никто и не воюет с таким ожесточением, как мать с дочерью, когда они начинают воевать.

Тамара Петровна намучилась с дочерью. Клава была для нее несчастьем и позором. Тамара Петровна всем жаловалась на дочь и у всех просила совета: как ей быть? Один говорили ей: «Ломай характер, пока не поздно, а то потом намучаешься»; другие советовали ей выйти замуж, чтобы мужчина в доме был; третьи рекомендовали обратиться в милицию, в детскую комнату: «Там таких быстро в чувство приводят!»

Замуж Киреева-старшая не собиралась, не за кого было, в милицию идти боялась. Что же ей оставалось делать?

Ломала характер, как могла.

Она заранее знала, что скажет ей Каштанов, как он будет жаловаться на Клаву и требовать, чтобы она, Тамара Петровна, приняла меры. А какие меры может она принять? Бить ее? Так она и бьет ее чем попадя, ничего ей не спускает, и крик у них в доме стоит с утра до ночи.

— По-моему, — сказала Киреева, — она у меня больная. Больная — и всё! Ей только двенадцать было, а она утром расчесывается — и швырк гребенку на пол! А потом говорит: «Мама, подними!» Ну, не больная ли?

— А вы взяли бы да подняли расческу, да еще пошутили бы: дескать, спасибо, Клавдюша, мне полезно нагибаться, — или еще что-нибудь в этом роде придумали бы…

Тамара Петровна чуть не задохнулась от этих слов Каштанова. И здесь над ней издеваются? И в школе?