Ватага «Семь ветров» - [18]

— Учиться на товарище? — горячо воскликнула Каштанова. — Что-то я не слышала, чтобы студентам-медикам доверяли сложные операции! Или студентам-юристам — судить!

Фролова пожала плечами:

— Это же коллективное воспитание, как вы не понимаете? Это же основа основ!

Каштанов, сначала споривший с Еленой Васильевной, теперь был на ее стороне.

— Вот именно, что коллективное воспитание, — сказал он. — Именно основа основ. Но какое мы имеем право применять методы коллективного воспитания там, где никакого коллектива нет?

— Так что же делать? Что вы предлагаете? — спросила Фролова, немного сердясь.

— Не знаю, — сказал Каштанов. — Во всяком случае, пусть проводят собрание сами, пусть говорят без оглядки иа учителей.

— А если они простят Фокина?

— Тогда, по крайней мере, мы будем знать, что в их глазах Фокин прав.

И действительно, они готовы были простить Фокина!

Правильно он поступил!

Лиза Севастьянова, Сева, объявила, что Фокина вообще нечего разбирать, а разбирать надо Полетаеву, она во всем виновата.

Роман Багаев выступил с пылкой речью опытного оратора, со множеством красноречивых риторических вопросов:

— Нам говорят, что Фокин поступил подло. А письма чужие по классу таскать? А девушку до слез доводить — это как? И кто, кроме Володи Фокина, за нее заступился? Кто? Тогда все молчали, а сейчас?

Наташа Лаптева попробовала было возразить, сказав, что нельзя бить человека по лицу, ногами, нельзя!

— И это — современный человек? — воскликнула она.

Но Роман Багаев тут же ответил ей:

— Отстала от жизни! Современный человек бьет ногами и по лицу!

По классу прошло волнение, и Фокин дернул Романа за пиджак. Зачем тут выступать, на собрании? На собрании надо каяться и просить прощения.

— Я сознаю свой проступок и заслуживаю самого большого наказания, — сказал Фокин, поднявшись и глядя на ребят прямо в глаза, поочередно. Никто не мог выдержать его взгляда, все отворачивались один за другим. — Злодей! Не было основания бить Медведева, — продолжал Фокин. — Но я не мог иначе… Она… Галя… Мой лучший друг. Ну скажите — как бы вы поступили на моем месте?

Костя Костромин с самого начала собрания сидел молча, но на этих словах поднял голову. Он действительно, как и просил Фокин, поставил себя на его место и представил себе, что кто-нибудь задел Машу и Маша плачет от обиды… Да он бы в крошево превратил бы обидчика, и в больницу нечего было бы везти! Прямо в морг! И тут же Костя подумал: ну, что у них за жизнь? Ну, как они живут все?

— Ребята, ребята, послушайте! — Аня Пугачева поднялась за партой. — Бывают люди — жаль их. А Фокина очень жаль! Он вчера пришел учебник химии вернуть, я говорю: «Заходи!», а он говорит: «Не зайду, совесть не позволяет». Его и так мучит совесть, а мы всё капаем, капаем, капаем…

— Человек осознал свою вину, — веско сказал Роман, — и всё! И давайте на этом закончим!

…Каштановы в это время маялись в учительской. Алексей Алексеевич рассказывал жене историю из жизни Ганди: он учителем был в молодости и вот уехал как-то на неделю, а ученики его какую-то пакость сделали ужасную…

— И что же он? — спросила Елена Васильевна.

— Он? Он вошел в класс, сказал детям, что он, видимо, очень плохой учитель, раз они могли так поступить, и потому он объявляет голодовку на сорок дней.

— Ну что же, я согласна, — устало сказала Елена Васильевна. — Пойдем и объявим Фокину и всем, что мы приступаем к голодовке. Во всяком случае, будет какое-то дело, какой-то ответ…

— Я в одном уверен, — сказал Каштанов. — Нет у педагогики таких средств, чтобы исправить отдельно взятого Фокина, и пока мы не поймем это, мы так и будем жить от ЧП до ЧП. Или мы изменим все отношения в классе, или ничего не изменится, сколько бы мы ни работали…

— Новость! — сказала Каштанова. — Это еще Макаренко открыл.

— Макаренко, может быть, и открыл, да мы еще Макаренко не открыли. Толкуем его вкривь и вкось, а в своем классе увидеть его не можем. Каштанов прошелся по комнате. — Весь мир читает Макаренко и увлекается им, кроме нас. Мы возимся в частностях — завод не завод, отряд не отряд, правонарушители или обычные дети — и не хотим углубиться в философию Макаренко.

— А в чем же эта философия? — спросила Елена Васильевна, не очень любившая педагогические книги.

— А вот в том, — сказал Каштанов спокойно. — В том она и состоит, что нельзя и не надо менять человека, а надо менять, улучшать отношения между ребятами, и тогда они изменятся сами. Не человека менять, а отношения между людьми!

Елену Васильевну в этот вечер все раздражало.

— И размах же у тебя, — сказала она. — От Ганди до Макаренко!

— От Ганди до Макаренко. Они оба понимали, что они делают, а мы, как слепые котята, — от ЧП до ЧП, — повторил Каштанов свое выражение. — Педагогика чрезвычайное происшествие. Есть ЧП — плохо, нет ЧП — все хорошо. Так и будем жить?

— А кого, собственно говоря, ты громишь? — спросила Каштанова.

— Себя, — сказал Каштанов. — Это я в себе что-то разгромить хочу, понимаешь?

— Понимаю, — сказала Каштанова. — Но что там сейчас происходит на собрании, пока мы здесь обсуждаем важные наши проблемы?

А на собрании произошло совершенно неожиданное: