Васса Железнова - [82]

– Что именно противно? – спросил Маякин спокойно и не взглянув на Фому.

Тот наклонил голову, уперся руками в стол и так, быком, продолжал изъясняться:

– Всё – не по душе… Дела… труды… люди… Ежели, скажем, я вижу, что все – обман… Не дело, а так себе – затычка… Пустоту души затыкаем… Одни работают, другие только командуют и потеют… А получают за это больше… Это зачем же так? а?

– Не могу уловить вашу мысль!.. – заявил Тарас, когда Фома остановился, чувствуя на себе пренебрежительный и сердитый взгляд Любови.

– Не понимаете? – с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. – Ну… скажем так: едет человек в лодке по реке… Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина… Лодка – крепкая… но ежели человек глубину эту темную под собой почувствует… никакая лодка его не спасет…

Тарас смотрел на Фому равнодушно и спокойно. Смотрел, молчал и тихо постукивал пальцами по краю стола. Любовь беспокойно вертелась на стуле. Маятник часов глухим, вздыхающим звуком отбивал секунды. И сердце Фомы билось медленно и тяжко, чувствуя, что здесь никто не откликнется теплым словом на его тяжелое недоумение.

– Работа – еще не все для человека… – говорил он скорее себе самому, чем этим людям. – Это неверно, что в трудах – оправдание… Которые люди не работают совсем ничего всю жизнь, а живут они лучше трудящих… это как? А трудящие – они просто несчастные лошади! На них едут, они терпят… больше ничего!.. Но они имеют перед богом свое оправдание… Их спросят: «Вы для чего жили, а?» Они скажут: «Нам некогда было думать насчет этого… мы всю жизнь работали!» А я какое оправдание имею? И все люди, которые командуют, чем они оправдаются? Для чего жили? А я так полагаю, что непременно всем надо твердо знать – для чего живешь?

Он помолчал и, вскинув голову, воскликнул глухим голосом:

– Неужто затем человек рождается, чтобы поработать, денег зашибить, дом выстроить, детей народить и – умереть? Нет, жизнь что-нибудь означает собой… Человек родился, пожил и помер – зачем? Нужно сообразить – зачем живем? Толку нет в жизни нашей… Потом – не ровно все – это сразу видно! Одни богаты – на тысячу человек денег у себя имеют… и живут без дела… другие – всю жизнь гнут спину на работе, а нет у них ни гроша… А между тем разница в людях – малая… Иной – без штанов живет, а рассуждает так, ровно в шелки одет…

Охваченный своими мыслями, Фома долго бы излагал их, но Тарас отодвинул свое кресло от стола, встал и со вздохом негромко произнес:

– Нет, спасибо!.. Больше не хочу…

Фома круто оборвал свою речь и повел плечами, с усмешкой взглянув на Любовь.

– Откуда это ты набрался такой философии? – спросила она недоверчиво и сухо.

– Это не философия… Это… наказание! – вполголоса сказал Фома. – Открой глаза и смотри на все – тогда это само в голову полезет…

– Вот кстати, Люба, обрати внимание, – заговорил Тарас, стоя спиной к столу и рассматривая часы, – пессимизм совершенно чужд англосаксонской расе… То, что называют пессимизмом Свифта и Байрона, – только жгучий, едкий протест против несовершенства жизни и человека… А холодного, рассудочного и пассивного пессимизма у них не встретишь…

Затем, как бы вдруг вспомнив о Фоме, он обернулся к нему, заложил руки за спину и, дрыгая ляжкой, сказал:

– Вы поднимаете очень важные вопросы. Некоторые считают их детскими… Если они серьезно занимают вас – вам надо почитать книг… В них вы найдете немало ценных суждений о смысле жизни… Вы – читаете книги?

– Нет! – кратко ответил Фома. – Не люблю.

– Но, однако, они могли бы кое в чем помочь вам… – сказал Тарас, и по губам его скользнула улыбка…

– Если люди помочь мне в мыслях моих не могут – книги и подавно!.. – угрюмо проговорил Фома.

Ему стало скучно с этим равнодушным человеком. Он хотел бы уйти, но в то же время ему хотелось сказать Любови что-нибудь обидное об ее брате, и он ждал, не выйдет ли Тарас из комнаты. Любовь мыла посуду; лицо у нее было сосредоточенно и задумчиво, руки двигались вяло. Тарас, расхаживая по комнате, останавливался пред горками с серебром, посвистывал, щелкал пальцами по стеклу и рассматривал вещи, прищуривая глаза. Фома, заметив, что Любовь несколько раз вопросительно, с неприязнью и ожиданием взглянула на него, понял, что он стесняет ее.

– Я у вас ночую… – сказал он, улыбаясь ей. – Надо мне поговорить с крестным. Да и скучно дома одному…

– Так ты поди, скажи Марфуше, чтоб она приготовила тебе постель в угловой… – торопливо посоветовала Любовь.

– Могу…

Он встал и вышел из столовой. И тотчас же услыхал, что Тарас негромко спросил сестру о чем-то.

«Про меня, – подумал он. Вдруг в голове его мелькнула злая мысль: – Послушать, что скажут умные люди…»

Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть к двери и остановился…

– Тяжелый парень… – сказал Тарас.

Пониженно, торопливо заговорила Любовь:

– Он тут все кутил… Безобразничал – ужасно! Вдруг как-то началось у него… Сначала избил в клубе зятя вице-губернатора. Папаша возился, возился, чтоб загасить скандал. Хорошо еще, что избитый оказался человеком дурной репутации… Однако с лишком две тысячи стоило это отцу… А пока отец хлопотал по поводу одного скандала, Фома чуть не утопил целую компанию на Волге.