Васса Железнова - [61]

– Пойдем в каюту! – беспокойно сказал он своей подруге.

– А ты не учись грехи от людей прятать, – усмехаясь, ответила Саша. – Знакомого, что ли, увидал?

– Кто-то караулит меня…

Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тихо добавил:

– Это крестный…

У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин, стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, подняв кверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазки сверлили Фому, как буравчики,

– Н-ну, ястреб! – пробормотал Фома, тоже сняв картуз и кивая головой крестному.

Его поклон доставил Маякину, должно быть, большое удовольствие, – старик как-то весь извился, затопал ногами, и лицо его осветилось ядовитой улыбкой.

– Видно, будет мальчику на орешки! – подзадоривала Саша.

Ее слова вместе с улыбкой крестного точно угли в груди Фомы разожгли.

– Поглядим, что будет… – сквозь зубы сказал он и вдруг оцепенел в злом спокойствии.

Пароход пристал, люди хлынули волной на пристань. Затертый толпою Маякин на минуту скрылся из глаз и снова вынырнул, улыбаясь торжествующей улыбкой. Фома, сдвинув брови, в упор смотрел на него и подвигался навстречу ему, медленно шагая по мосткам. Его толкали в спину, навалились на него, теснили – все это еще более возбуждало. Вот он столкнулся со стариком, и тот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом:

– Куда изволите путешествовать, Фома Игнатьич?

– По своим делам, – твердо ответил Фома, не здороваясь с крестным.

– Похвально, сударь мой! – весь просияв, сказал Яков Тарасович. – Барынька-то с перьями как вам приходится?

– Любовница, – громко сказал Фома, не опуская глаз под острым взглядом крестного.

Саша стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядывала маленького старичка, голова которого была ниже подбородка Фомы. Публика, привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин, тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевое настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказал Фоме:

– Надо мне с тобой побеседовать… В гостиницу пойдем?

– Могу… ненадолго…

– Некогда, значит? Видно, еще баржу разбить торопишься? – не стерпев, сказал старик.

– А что ж их не бить, если бьются? – задорно, но твердо возразил Фома.

– А конечно!.. Не ты наживал – тебе ли жалеть? Ну, пойдем… Да нельзя ли барыньку-то… хоть утопить на время? – тихо сказал Маякин.

– Поезжай, Саша, в город, возьми номер в Сибирском подворье, – я скоро приеду! – сказал Фома и, обратясь к Маякину, с удальством объявил: – Готов!..

До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтоб не отстать от него, подпрыгивает на ходу, нарочно шагал шире, и то, что старик не может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное чувство протеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.

– Человечек! – ласково сказал Маякин, придя в зал гостиницы и направляясь в отдаленный угол. – Подай-ка мне клюквенного квасу бутылочку…

– А мне – коньяку, – приказал Фома.

– Во-от… При плохих картах всегда с козыря ходи! – насмешливо посоветовал ему Маякин.

– Вы моей игры не знаете! – сказал Фома, усаживаясь за стол.

– Полно-ка! Многие так играют.

– Я так играю, что – или башка вдребезги, или стена пополам! – горячо сказал Фома и пристукнул кулаком по столу…

– Не опохмелялся еще нынче? – спросил Маякин с улыбочкой.

Фома сел на стуле плотнее и с искаженным лицом заговорил:

– Папаша крестный!.. Вы умный человек… я уважаю вас за ум…

– Спасибо, сынок! – поклонился Маякин, привстав и опершись руками о стол.

– Я хочу сказать, что мне уже не двадцать лет… Я не маленький.

– Еще бы те! – согласился Маякин. – Не мал век ты прожил, что и говорить! Кабы комар столько время жил – с курицу бы вырос…

– Погодите шутки шутить!.. – предупредил Фома и сделал это так спокойно, что Маякина даже повело всего и морщины на его лице тревожно задрожали. – Вы зачем сюда приехали? – спросил Фома.

– А… набезобразил ты тут… так я хочу посмотреть – много ли? Я, видишь ли, родственником тебе довожусь… и один я у тебя…

– Напрасно вы беспокоитесь… Вот что, папаша… Или вы дайте мне полную волю, или все мое дело берите в свои руки, – все берите! Все, до рубля!

Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньше он никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он вдруг понял, что, если б крестный взял у него имущество, – он стал бы совершенно свободным человеком, мог бы идти, куда хочется, делать, что угодно… До этой минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, а теперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал:

– Это всего лучше! Возьмите все и – шабаш! А я – на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать жизнь себе… А то – что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так – ушел бы я от людей… работу какую-нибудь работал бы… А то вот – пью я… с бабой связался…

Маякин смотрел на него, внимательно слушал, и лицо его было сурово, неподвижно, точно окаменело. Над ними носился трактирный, глухой шум, проходили мимо них какие-то люди, Маякину кланялись, но он ничего не видал, упорно разглядывая взволнованное лицо крестника, улыбавшееся растерянно, радостно и в то же время жалобно…