Васса Железнова - [46]

– Ну, это хорошо, что поссорился, – одобрительно сказала девушка, – а то бы она тебя завертела… она – дрянь, кокетка… ух, какие я про нее вещи знаю!

– Совсем она не дрянь, – угрюмо сказал Фома. – И ничего ты не знаешь… Всё вы врете!

– Ну уж, извини!

– Нет… вот что, Люба, – тихо и просительно сказал Фома, – ты не говори мне про нее худо… Я все знаю… ей-богу! Она сама сказала…

– Са-ама?! – удивленно воскликнула Люба. – Какая… странная! Что же она сказала?..

– Виновата… – с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.

– Только? – В вопросе девушки звучало разочарование.

Фома услышал его и с надеждой спросил:

– Мало разве?

– Очень ты любишь ее?

Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:

– Не знаю… Кажется… что теперь больше, чем прежде…

– Удивляюсь я, как можно любить такую? – пожав плечами, спросила девушка.

– Еще как можно! – воскликнул Фома.

– Не понимаю… Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал…

– Не видал! – согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: – Может, лучше и нет… Она для меня – очень нужна! – задумчиво и тихо продолжал он. – Боюсь я ее, – то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала… Иной раз – тошно мне! Подумаешь – кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и – не решишься… И во всем так – подумаешь о ней: «А как она узнает?» И побоишься сделать…

– Да-а, – задумчиво протянула девушка, – значит, ты ее любишь… Я бы тоже… если б любила, то думала бы о нем… что он скажет?

– И все у нее – особенное, – рассказывал Фома. – Говорит она по-своему… красива как, господи! И такая маленькая… как ребенок…

– Что же у вас вышло? – спросила Любовь.

Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.

– Я ей: «Эх ты! Играла ты со мной – зачем?» – гневно и с упреком говорил он.

А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:

– Вот – хорошо! Ну, а она?

– Молчит! – тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. – То есть она говорила… да что в том?

Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате все сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.

– Зажгла бы ты огонь!.. – предложил Фома.

– Какие мы с тобой оба несчастные… – сказала Люба и вздохнула.

Фоме не понравилось это.

– Я – не несчастный… – твердо возразил он. – Я просто не привык еще жить…

– Человек, который не знает, что он сделает завтра, – несчастный! – с грустью говорила Люба. – Я – не знаю. И ты тоже… У меня сердце никогда не бывает спокойно – все дрожит в нем какое-то желание…

– Это и у меня есть, – сказал Фома. – Эх!.. Надо, однако, идти в клуб…

– Не уходи… – попросила Люба.

– Надо, там ждет меня один… Прощай!

– До свиданья! – Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.

– Спать ляжешь? – спросил Фома, крепко пожимая ее руку.

– Почитаю немножко…

– Ты к этому – как пьяница к водке… – с сожалением сказал он.

– Что же есть лучше?

Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как все, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:

«Тоже заплуталась, как и та…»

При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.

Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:

«Ежели теперь встретится мне женщина – значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому… Завтра пойду к ней… А ежели мужчина – не пойду завтра, – погожу еще…»

Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку…

А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь и говоря:

– Здравствуйте, скромный миллионщик!

Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:

– А почему вы знаете, что я скромный?

– Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин… ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на все лето.

– Софья Павловна? – медленно спросил Фома.

– Ну да! Заходит солнце моей жизни… а может быть, и вашей?

Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.

А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому…

– Уезжает Медынская? – раздался жирный басовой голос. – Славно! Я рад…

– Позвольте – почему? – воскликнул Ухтищев.

Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека – собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:

– А по-отому, что в городе одной кокоткой будет меньше…

– Фи, Мартын Никитич! – укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.