Васина Поляна - [18]

От первого барака прилетел Вовка Остроумов, огрел Зорьку вицей, потом на Субботиху ругнулся.

Как увидел Вовка Ленькину ношу — рот раскрыл от полного удивления:

— Ну, ты даешь, Леньчик!

Ленька тихонько шел к бараку. Рядом гнулся под тяжестью сетки Вовка Остроумов, докладывал:

— Альку Кузю в больнице лучами смотрели. Два ребра у него сломано и еще что-то внутри… А дедушка Хазар Доходягу с самого утра на речке мыл. Одежду в ведре кипятил, чтоб вши подохли. А потом Нюська-с-наперсток мыла Хазару дала, потому что без мыла вшей не выведешь.

Впереди завиднелся барак. Ленька снова понес сетку сам.

— Здорово вас, работяг, отоваривают, — не уставал восхищаться Вовка.

— Часа через два собери всех наших, — приказал Лосев. — Скажи: у Леньки сегодня праздник — всех досыта накормит.

За Вовкой пыль столбом заклубилась, а Ленька успел крикнуть вслед:

— Узнай, когда передачу у Кузи принимают!

— Ладна-а! — пробился сквозь пыль Вовкин голос.

На косом барачном крыльце сидел старый Хазар, а рядом с ним сиял праздничной чистотой бывший Доходяга.

— Здравствуйте, — поздоровался Лосев.

— Исям исис[6], богатый человек Ленька, — поднялся старый Хазар.

— У-у, сколько украл, — позавидовал Доходяга.

— Зачем такой кислый слово скажешь? — обиделся за Леньку Хазар. — Когда человек украл — прячет. Ленька свой хлеб всем кажет.

— Рабочий я теперь, слесарь на заводе, — сообщил Ленька.

— А это теперь будет Равиль Газизов, — старик похлопал Доходягу по плечу. — Старый Хазар долго думал: малай один — плохо, бабай один — тоже плохо, а вместе гуляем — шибко хорошо.

И старый Хазар вдруг скрипуче затянул:

Сынам есть — Москва гуляем.

Сынам нет — Чишма сидим…

Эх, Ленька, Ленька, Хазар сынам нашел — большой праздник!

— У меня тоже праздник, — тряхнул сеткой Ленька. — Приходите в гости.

— В речке на кукане рыбкам сидит, — засуетился Хазар. — Сейчас мы с сыном эта рыбка сюда таскаем, маленький сабантуй делать будем.

Ленька приоткрыл дверь, заглянул в комнату. Мама и Сашка были дома.

Братишка сразу же вцепился глазами в хлеб, потом руки к нему протянул.

Ленька разрешил небрежно:

— Ешь! Досыта ешь.

— Леня, что это? Откуда? — испуганно и строго спросила мама.

А Ленька у умывальника соском брякал:

— Мам! Сготовь что там есть. Ребята придут, и Хазар, и Доходяга…

— Объясни сейчас же, в чем дело! Откуда этот хлеб, продукты?!

— Не бойся, мама. Это честный хлеб. На завод я поступил. Не говорил тебе, чтобы ты не ревела. Да и думал, что не примут. А теперь все, вот! — и Ленька выложил на стол пропуск. Мать читала:

— «Лосев Леонид Иванович, цех восемь, слесарь».

Сашка жевал и жевал хлеб. Животишко у него становился круглым. Жадный огонек в глазах поугас. Не переставая жевать, братишка сказал:

— Теперь все законно. Теперь не помрем ни за что! Это уж точно!

А мама все смотрела и смотрела в пропуск, как будто там было что-то такое, чего она никак не могла разглядеть.

МУЖЧИНЫ ДО ВОСЕМНАДЦАТИ

Катилось-летело времечко.

Война же, проклятая, из памяти людей не выходила. Вроде все слезы выплакали по погибшим, помянули многажды, а вдовы да сироты смиряться с гибелью мужей и отцов не хотели. Особенно родители упорствовали — все поджидали своих сыночков.

На удивление всем нахаловская бабка Нестерова дождалась своего сына Зиновия. Бабка была очень настырной, уже и послевоенный крутой голод миновал, уже карточки отменили, а она все молилась за сына, уверяла всех, что зря на Зиновия похоронку написали.

Он и явился, Зиновий Нестеров. Он не только в плену побывал, но и во Франции досыта навоевался. Он даже по-французски говорить умел, только не с кем было.

Сорок восьмой год шел, и калеки, на фронте изувеченные, на каждом шагу встречались. Слепые в поездах хриплыми голосами песни пели, безногие и безрукие на базаре кто чем промышляли… На одного совсем-совсем безрукого парня специально глядеть приходили. Обычно он пристраивался у стены буфета около ровненькой фанерной дощечки. Между пальцами правой ноги парень вставлял самопишущую трофейную ручку и ногой, очень даже каллиграфически, писал на тетрадных листах в клеточку письма, заявления и даже стихи. Правда, над стихами он думал долго и меньше стакана водки за них не брал.

Конечно, большинство фронтовиков, если мало-мальски позволяло здоровье, поустраивались на работу. А для безнадежных инвалидов и курсы бухгалтеров и учетчиков создали, и инвалидскую артель «Красная охрана».

Старшего Лосева, Ивана Алексеевича, все еще держали в психиатрической лечебнице.

А Ленька Лосев пообвык уже в своем ШИХе, штамповочном инструментальном хозяйстве.

…Летело-катилось времечко.

Три с лишним года уже Леонид Лосев проработал самостоятельно. Правда, очень сложные штампы ему еще делать не доверяли, но кругляши он мастерить научился, а отремонтировать мог почти любой из штампов, что грохотали на штамповочном участке.

Сидел он теперь за верстаком самого Сергея Ивановича Смирнова, которого схоронили на старом нахаловском кладбище прошлой осенью.

Поначалу, и до войны, да и в войну еще, на этом кладбище всех подряд хоронили, а теперь места тут не стало, и так получилось, что на старом кладбище стали хоронить только людей достойных, про которых в городской газете в черной окаймовочке упоминалось или даже портрет покойного печатали, а под некрологом «группа товарищей» подписывалась.