Василий Шуйский - [2]
С таким же ускользающим обликом князя Василия Шуйского встречаются историки и при изучении письменных текстов. Надо сначала разобраться в своеобразии средневековых русских летописей, сказаний, актов, разрядных книг, боярских списков и не пропустить что-либо важное. Но сделать это, особенно когда речь идет о биографии человека Московской Руси, можно, лишь идя от источника, «расспрашивая его», по выражению В. О. Ключевского, а не подверстывая источник под модные течения исторической антропологии и любых других исследовательских «практик», стремящихся превратиться в самодостаточные интеллектуальные упражнения. Жизнь князя Василия Шуйского проходила в пространстве боярских хором, разрядных шатров, воеводских дворов, кремлевских приказов, дворцов и церквей. Историк обязан составить свой путеводитель по той далекой эпохе и расшифровать ее язык, символику и этикет.
Например, одна короткая запись в разрядах или, наоборот, отсутствие такой записи очень много значили для любого служилого человека, в том числе князя Василия Шуйского. Почти вся ранняя коллективная биография князей Шуйских в книге построена на сведениях разрядных книг. Но что именно могут дать записи разрядов, в которых фиксировались воеводские и административные назначения? Для того, кто впервые встречается с текстом разрядных книг, они скорее всего покажутся малопонятным нагромождением незнакомых имен, в котором совершенно невозможно ориентироваться. Надо еще учесть, что существует несколько редакций разрядных книг, составлявшихся частными лицами, заинтересованными иногда в том, чтобы «подправить» историю задним числом в интересах своего рода[6]. Разрядные книги заполняли дела о местнических спорах бояр. Сам князь Василий Шуйский неоднократно отстаивал честь своих предков, скрупулезно выясняя, кому можно («вместно»), а кому нельзя («невместно») служить в одном с ним чине или выше его. С точки зрения человека, не знакомого с обычаями Московского царства, такие местнические дела легко принять за обычное во все времена соревнование личной спеси. Однако это будет глубочайшим заблуждением и непониманием того времени, в котором жил герой настоящей книги.
Лучшим литературным путеводителем по эпохе Смуты остается историческая драма Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов» (1825). Как известно, Василий Шуйский тоже попал на ее страницы, более того, его образ является одним из ключевых. С разговора двух бояр, Воротынского и Шуйского, в Кремлевских палатах 20 февраля 1598 года начинается само действие «Бориса Годунова». Пушкин хорошо передает неприятие «природными князьями» узурпатора трона Бориса Годунова — «вчерашнего раба, татарина, зятя Малюты» (слова из монолога Шуйского). А сама тема принадлежности к «старой аристокрации» и «уединенного почитания славы предков» очень занимала Пушкина, судя по одному из набросков к предисловию «Бориса Годунова».
Если внимательно вчитаться в текст пушкинской драмы, то можно заметить, что Василий Шуйский более симпатичен автору, чем Годунов. Из уст царя Бориса звучит: «Противен мне род Пушкиных мятежный»; Шуйский же, наоборот, произносит: «Прав ты, Пушкин». Поэт писал о своих предках, выводя их на сцену в «Борисе Годунове», как он сам признавался, «con amore» (с любовью), поэтому положительный отзыв о Пушкиных, звучащий в разговоре Шуйского с Афанасием Михайловичем Пушкиным (это вымышленное имя, в котором оказались смешанными имена и отчества других реально существовавших лиц), отнюдь не случаен. Интерес Александра Сергеевича Пушкина к Шуйскому нашел отражение и в переписке поэта, когда он в нескольких словах выразил все, о чем нужно писать биографу этого царя. Недаром Пушкин, размышляя о проектах новых исторических драм, хотел создать, в продолжение «Бориса Годунова», еще и «Василия Шуйского». Однако много позднее на сцене появятся пьесы Александра Николаевича Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1867), драматическая трилогия Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного» (1864), «Царь Федор Иоаннович» (1868), «Борис Годунов» (1869). В них-то и утвердился образ изворотливого боярина Василия Шуйского, любой ценой стремящегося к власти. Впрочем, нужно помнить слова А. К. Толстого, сказанные им в «Проекте постановки на сцену трагедии „Смерть Иоанна Грозного“», где он вменил «поэту» одну обязанность: «Человеческая правда — вот его закон; исторической правдой он не связан». Других таких литературных и театральных иллюстраций так никогда и не появилось, поэтому нам остается сравнивать реальный образ Василия Шуйского с образами, оставшимися в классической русской драматургии[7].
Историческая наука, хотя и была связана — в отличие от литературы — рамками научного повествования, тоже вынесла нравственный приговор Василию Шуйскому. Даже писать о нем на фоне царя Ивана Грозного или Бориса Годунова для историков всегда было почти неинтересно. Эта инерция восприятия боярина князя Василия Шуйского как неискреннего царедворца перешла и на
