Василий Шуйский - [45]

— Батюшка, не поминай о тюрьмах! Гляди, как хорош Божий свет! — Федор взирал на отца овечьими глазами, и было видно, как страдает душа его, касаясь души отца.

— Боже, Боже! И это мой сын! — Иван Васильевич замотал головой и положил голову на плечо Федору. — Чует мое сердце, Иван меня во грех введет.

— Батюшка! — сказал Федор. — Вспомни Писание: «Даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражию». Наступи на гнев свой, как на сатану, и прояснится в душе твоей.

— А говорят, что ты — дурак! — Иван Васильевич поцеловал Федора. — Тебя Господь послал! Но отмолишь ли ты, душа голубиная, хоть один из моих грехов? Хоть один!

— Как Бог даст, батюшка! Я молюсь, Ирина моя тоже молится.

— Ей, чем поклоны-то класть, растормошить надо тебя. Пусть забрюхатит да родит внука. Мне внук надобен! Про запас, — и цапнул глазом Годунова, Бельского, Шуйских.

В реке ходила большая рыба. Вода всплескивала, завивалась воронками.

— Князь Василий, а ты рыбу пробовал стрелами бить? — спросил Грозный.

— Не пробовал, государь.

— Постреляй-ка завтра. Может, чего и добудешь. Тоже ведь охота.

— Батюшка! — сказал вдруг Федор. — Дозволь мне с князем Василием в колокола звонить.

Изумились и царь, и Годунов с Бельским, и Шуйские.

— Изволь! Да согласится ли Василий Иванович по колокольням-то лазить?

Федор повернулся к старшему Шуйскому.

— Вверху уж так хорошо!

— Я готов служить царевичу, — поклонился князь.

— Ну, вот и послушаем, какие вы звонари.

Возвратясь с Волги, Василий Иванович чуть голову себе не сломал, думая, чего ради позвал царевич не Годунова, не Бельского, не Дмитрия с Андреем, а его, Василия, в колокола звонить. Болела о том голова и у Бориса Федоровича. Первым к колокольне прибежал по-утру.

Царевич пожаловал вместе с Шуйским и со звонарем. Борису обрадовался:

— И ты с нами?! Ну, идемте скорей! Пока есть время, на птиц Божьих поглядим.

Поднялись на колокольню. Колоколов было семь: большой, пудов на сорок, два средних, пудов по десяти, остальные мелкие.

Годунов принялся оглядывать местность.

— Хорошая крепостенка! Затинных пищалей штук сорок.

— Береженого Бог бережет, — откликнулся Шуйский, по сам наблюдал за Федором Ивановичем.

Царевич вместе со звонарем ходил возле колоколов, пробовал рукой веревки, стучал деревянной колотушкой по колоколам, слушая, как отзываются.

— Средние-то — зело красные! — радостно крикнул Шуйскому, подзывая к себе кивками. — Никогда не звонил?

— Звонил… отроком.

— Зазвонные колокола тоже, видно, голосисты… Хочешь в большой бить?

— Сумею ли?

— Да ты сначала со звонарем. Потом приноровишься. — Позвал Бориса. — Шурин! Друг мой! Бери на себя средние.

— Уволь, Федор Иванович! Я погляжу, как ты звонишь.

— Никак его не приучу к колоколам! — пожаловался царевич Шуйскому. — Хороший, добрый человек, а звонить не смеет… Я ведь вижу — не смеет. А я люблю… Пошли на птиц-то поглядим.

В воздухе, то трепеща крыльями, то распластавшись, мелькали быстрые ласточки. Гулькали голуби, а какой-то их вожак чуть не рычал. Над Волгой совсем — низко прошли клином большие белые птицы.

— Лебеди! — В голосе Федора Ивановича прозвучала такая благодарность, и уж так он желал поделиться нечаянной этой радостью. У князя Василия сердце сжалось.

Годунов их беседе завидовал, в глазах его метались рыси.

— Эй, царевич! Царевич! — крикнул звонарь, торопливо набирая в руки веревки. — Пора!

Язык большого колокола оказался тяжелым. И хоть раскачивал его Василий Иванович вместе со звонарем, первый удар получился совсем робким. Колокол взрокотал, будто пробуждаясь.

Звонарь подбодрил князя улыбкой, и они ударили пуще.

— Бо-ооо-мм! — Медь пошла волнами по сторонам, не достигая еще небес, но прокатываясь по земле невидимым, неощущаемым ветром. — Бооооммм!

И тут царевич ударил в красные колокола, подсветил звук радостным пением зазвонных малых.

Годунов, зажимая уши, поспешил с колокольни вниз.

Царевич Федор этого не видел. Лицо его сияло восторгом. Они со звонарем были в таком понимании и счастье, что Василию Ивановичу сделалось совестно: се истинно люди Божии. Они живы, а он мертвец, сердце в нем — камень, который кладут на кадки, брожение давить.

Отзвонив, царевич подошел к Василию Ивановичу, в глаза посмотрел, улыбнулся:

— С птицами бы жить! Ты, слышал я, книги любишь. Приходи ко мне, почитаем.

Как не пойти?! Блаженный-то он блаженный, да батюшка за его обиду может спросить строго… Пойти — тоже накладно: Годунов насупился, один желает пасти обоих царских сыновей.

Василий Иванович меньше думал, больше вздыхал: все у Бога наперед записано, само дыхание в Его высшей воле.

Федор Иванович Шуйскому обрадовался. Показал образок преподобного Федора Сикеота с частицами мощей великих сирийских подвижников.

— Я крещен во имя благоверного князя Федора Новгородского, — сказал царевич, — старшего брата святого князя Александра Невского. Господь был милостив: Федор на свадьбе своей умер, пятнадцати лет от роду.

Вдруг заплакал:

— За Федора радуюсь, девственником почил, а невесту его жалко. Феодулию, дочку святого князя Михайлы Черниговского, окаянным Батыем убиенного… — Придвинулся, посмотрел доверчиво князю в глаза. — Житие Федора Сикеота ведаешь?