Василий Шуйский - [31]

Царица Анна подняла на Бориса глаза, и в них была благодарность.

— Давайте сказки, что ли, сказывать?

— Мы, чай, не бахари, — буркнула служанка.

— А зачем нам бахари? Без бахарей управимся. Чур я первый, — подмигнул служанке и начал: — Пошла девка белье полоскать. Мать ждет-пождет — нет дочери! Побежала на речку, слава Богу, жива, сидит, пригорюнившись. «Ты чо?» — спрашивает матушка. «Да ничо! Ни скотины у нас, ни хлеба, ни денег. Вот и думаю, как же мне замуж выйти?» Объяла матушку кручина, села возле дочери. Сидят. Тут и старик спохватился: ни жены, ни дочери. Приходит на речку. «Вы чо?» — «Да ничо! Садись с нами, думай, как девке замуж выйти». Старик тоже закручинился. Вот сын старика ждал-пождал семейство, не дождался, на речку побежал. «Чо сидите?» — «Думаем, как Марью замуж выдать. Садись и ты думай!» — «Дураки вы, дураки! — рассердился сын. — Жить с вами, дураками, больше мочи моей нет. Пойду от вас прочь. Коли сыщу дурее вас — ворочусь, а нет — не поминайте лихом!»

Не больно далеко и отошел от своей деревеньки. Увидел в селе мужика с коровой. Ходит вокруг церкви, ходит. Сын старика удивился, спрашивает: «Ты чо?» — «Да чо! — отвечает мужик. — Отец мой помер, а корову отказал на церковь. Хожу я, хожу, а лестницы не видно».

«Ну, дядя, ты моих дурее!» — решил парень и домой побежал, как бы его дураки беды не натворили…

Царица улыбнулась, но тотчас и поморщилась. Кучера погоняли лошадей, на дорогу не глядя… Кибитку на рытвинах подкидывало, что-то все время позвякивало.

— Я им! — Годунов распахнул дверцу, крикнул кучерам словцо уж такое крепкое, что чуть не шагом поехали.

— А ты, Василий Иванович, сказки знаешь? — спросил Годунов.

— Нет, — ответил князь. — Я сказки слушать люблю.

— Сказка для родовитого человека — забава низкая. «Эт га́удиум эт соля́циум ин ли́ттерис».

— Чужого языка не ведаю, Борис Федорович.

— Так и я не ведаю, — засмеялся Годунов, — для иноземцев выучил, чтоб нос не задирали.

— А что же ты сказал? — спросила служанка.

— То ученая латынь, а сказал я: «И радость и утешение в науке».

— А еще умеешь?

— Умею. «Эт фа́буля па́ртэм вэ́ри ха́бэт» — «И сказка не лишена правды».

— Верно! — сказала вдруг царица Анна.

Голос у нее был глубокий, грудной, но в груди клокотали невыплаканные, затаенные насмерть слезы.

— Не изволишь ли, государыня, что-либо сама рассказать? — спросил Годунов.

— Отчего не рассказать?.. Пока мы в дороге, я все еще в миру. Дальше всему живому во мне будет смерть.

— В монастырях тоже люди! — сказала служанка. — Иные живут не худо. Еще и радуются.

— Господи! Прогневила я Тебя, Господи! Послал бы забеременеть, государь, ради потомства своего, не казнил бы меня — отрешением от мира.

— А ты знаешь, кем себя царь Иван Васильевич величать любит? — спросил Годунов.

— Не ведаю, — сказала Анна, подумав. — В монашескую рясу охотник рядиться.

— Да нет, монашеская ряса для Александровской слободы… Кронусом величает себя Иван Васильевич.

— Кронусом?

— Язычники греки сему богу поклонялись.

— Но почему Иоанн Васильевич равняет себя с идолищем? — В лице царицы явились тревога и недоверие.

— Кронусу было предсказано, — ответил Годунов, доставая горсть семечек, — дескать, с престола свергнет его родной сын. Кронус и давай всех своих деток — а их ему рожали изобильно — в рот пихать.

— Ел, что ли? — удивилась царица.

— Пожирал.

— При чем тут Иван Васильевич? — Анна в ужасе задохнулась. — Не клевещи! Или погибели нам, несчастным изгнанницам, ищешь?

— Я не клевещу, — пожал плечами Годунов, отсыпая семечек служанке. — Государь про Кронуса много раз сказывал. Наложниц у Ивана Васильевича перебывало не меньше, чем у Соломона. И всех детей, дабы не вышло потом смуты, приказано умерщвлять. Так что благодари Бога за свое неплодство. Твое дитя тоже бы убили, ты невенчанная.

Царица побледнела, закрыла глаза.

— Будешь? — Годунов предложил семечек Василию Ивановичу.

Тот убрал руки с колен.

— А я люблю пощелкать.

— Вы хотели сказок, так мою послушайте, — сказала царица, не открывая глаз, и бледность ее сделалась еще белее. — Некий человек, юноша, удалой воин, наехал в чистом поле на свою смерть. Вид ее был страшен, у нее были меч, коса, серп, ножи, пилы, топоры. Всякое, что пригодно для злодейства.

Юноша испугался, но сказал:

— Не боюсь тебя, грозного твоего вида, жестоких твоих орудий!

— Как так? — удивилась смерть. — Меня боится все живое. Передо мной трепещут цари, воеводы, священники.

— Пошла прочь! — сказал юноша. — А будешь передо мной вертеться — рассеку тебя моим мечом. Пошла! В тебе нет никакой удали, один страх.

Смерть так ответила храбрецу:

— Я не сильна, не хороша, не пригожа, но от Адама и до сегодняшнего дня не было удальца, который бы осмелился сразиться со мною. Самсон был тысячекратно тебя сильнее, желал иметь кольцо в земле, чтоб весь белый свет поворотить, но покорился мне. Александр Македонский был царем всему подсолнечному миру, а я взяла его, как беру одиноких, убогих. Царь Давид — среди пророков пророк, но и тот не спасся, не спаслись от меня мудростью царь Соломон и Акир Премудрый.

Много плакал юноша, просил отпустить его хоть на день, хоть на единый час. Нет, не пощадила.