Василий Львович Пушкин - [86]

.

И далее А. Я. Булгаков сообщал брату Константину об их расхищенных домах («книги валяются по полу»), о разбитых беседках, порубленных деревьях в саду, мертвых лошадях…

29 ноября 1812 года М. И. Римская-Корсакова писала из Москвы сыну Григорию:

«Милый друг Гриша, голубчик мой родной, я приехала на неделю в Москву из Нижнего, чтобы видеть Соню (дочь. — Н. М.) и Волкова (А. А. Волков — муж Сони, московский полицмейстер. — Н. М.). Ехала с тем, чтобы прожить два дня, вместо того прожила 8 дней. Завтра непременно еду назад в Нижний, чтобы забрать всех своих, и недели через три приеду на житье в Москву, несчастную и обгорелую. Дом мой цел, но эдак быть запачкану, загажену — одним словом, хуже всякой блинной. В нем стоял гвардейский капитан и 180 рядовых, стены все в гвоздях, стекла, рамы — все изломано, перебито. <…> Как я нашла дом, то войти нельзя — да это уж, говорят, вычищено; Волков был тотчас после этих поганцев — на полу верно была четверть грязи, и все шишками, как будто на большой дороге осенью замерзло; окошки, рамы, стекла, все это вылетело вон от подрывов, которые были этими злодеями сделаны в Кремле. Итак, одним словом сказать, они древнюю столицу сделали, что в грош ее не поставили, камня на камне не оставили»^[393].

В августе 1813 года в Москву из Липецка вернулась с семейством своим Е. П. Янькова:

«По нашем приезде в Москву она уже начинала обстраиваться, но все-таки была еще ужасная картина. Весь город по сю сторону Москвы-реки был точно как черное большое поле со множеством церквей, а кругом обгорелые остатки домов; где стоят только печи, где лежит крыша, обрушившаяся с домом; или дом цел, сгорели флигеля; в ином месте уцелел только один флигель… Увидев Москву в таком разгроме, я горько заплакала: больно было увидеть, что сталось с этою древнею столицей, и не верилось, чтоб она когда-нибудь и могла опять застроиться»^[394].

«Приезжай сюда сам, и увидишь, что русскому с русским сердцем и душою в обращенной в пепел Москве не так легко говорить о ней, как то нам казалось издали, — писал И. М. Муравьев-Апостол в 1813 году в сочинении „Письма из Москвы в Нижний Новгород“. — Здесь — посреди пустырей, заросших крапивою, где рассеянные развалины печей и труб свидетельствуют, что за год до сего стояли тут мирные кровы наших родственников и сограждан, — здесь, говорю я, ненависть к извергам-французам объемлет сердце, и одно чувство мщения берет верх над всеми прочими.

<…> Москва, по мнению моему, в виде опустошения, в котором она теперь является, должна быть еще драгоценнее русскому сердцу, нежели как она была во время самого цветущего ее положения. В ней мы должны видеть величественную жертву спасения нашего и, если смею сказать, жертву очистительную. Закланная на алтаре Отечества, она истлела вся; остались одни кости, и кости сии гласят: „Народ Российский, народ доблестный, не унывай! Доколе пребудешь верен церкви, царю и самому себе, дотоле не превозможет тебя никакая сила. <…> Познай себя! а я, подобно фениксу, воспарю из пепла своего и, веселясь о тебе, облекусь во блеск и красоту, сродые матери градов Российских, и снова вознесу главу мою до облаков!“ — Так я слышу глас сей…»^[395]

В письмах знакомых В. Л. Пушкина — бытовые подробности, которые дают нам возможность увидеть страшную картину разорения Москвы. И еще — разрывающая сердце боль за родной город, поруганный неприятелем. И высокая патетика, гордость подвигом Москвы, вера в ее возрождение.

Писем В. Л. Пушкина, в которых он писал о своих горестных впечатлениях от встречи с Москвой в конце 1813 года, не сохранилось. Наверное, и его переживания были сходны с общими чувствованиями. К счастью, до нас дошло письмо Василия Львовича А. И. Тургеневу, написанное в середине апреля 1814 года, когда он, как и другие москвичи, узнал о вступлении русских войск в Париж и был счастлив торжеством России. Это даже не письмо, а приписка к письму П. А. Вяземского, который писал их общему другу:

«Дни чудес невероятных. Мы в Париже. <…>…скорбная Москва отомщена и, сотрясая с главы пепел, облекается в торжественную и радостную одежду. Слава тебе, пророку! Ты мне в двенадцатом году писал, что пожар Москвы нам осветит путь к Парижу. <…>

И я, признаюсь, смеялся… тогда и думал себе: как бы не так! Но теперь приклоняю повинную голову и отныне всему верить стану. Шутки в сторону, дела великия и единственныя. Наполеоны бывали, Александра другого нет в веках. Роль его прекрасная и безпримерная. Цель его побед — завоевание свободы и счастья царей и царств: история нам ничего прекраснее, славнее и безкорыстнее не представляет…»^[396]

П. А. Вяземскому восторженно вторит Василий Львович: «Какая радость, любезнейший Александр Иванович! Какая слава для России! Никакие слова не могут изобразить то, что я чувствую в сердце моем. Велик Бог! Велик государь наш, избавитель и возстановитель царств! Москва красуется бедствиями своими, и на нее должны обращаться взоры всей Европы. Поздравляю вас и обнимаю от всего моего сердца. Поздравляю и любезного друга Дашкова, а не пишу к нему: он никогда не отвечает на письма мои. Ура! Виват Александр и русские! Преданный ваш слуга Василий Пушкин»