Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [55]

Далее описан последний этап дороги. Ехать следовало пятнадцать километров: «Ну ладно. В Сухуме я пробыл часа 4 и на частном извозчике (бердичевлянин в папахе) отправился в Агудзеры».

Там и был пункт назначения. Далее Гроссман сообщил: «Санатория эта (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) исключительно для рабочих».

По норме досоветского периода существительное «санатория» – женского рода. Гроссман же, надо полагать, шутки ради использовал оба варианта написания. Характеризовал и контингент пациентов: «Русских здесь не больше 10 человек – остальные тюрки, грузины, абхазцы и пр. Ах, батько, дорогой мой! Никто не умеет умирать так просто и весело (честное слово, весело), как простые люди, рабочие».

Санаторий оказался специализированным – там лечили заболевших туберкулезом легких. И Гроссман характеризовал специфику местных нравов: «Здесь больше половины кандидаты на тот свет в течение ближайшего года-двух. И при этом все хохочут, смеются, говорят о чем угодно, но только не о своих болезнях. Понимаешь, они больны, тяжело больны, но они не больные (подчеркнуто Гроссманом. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), дрожащие над собой и рассматривающие весь мир в призму своей болезни».

Такое поведение восхищало. А страх не оставлял: «Но боже мой, только здесь я понял, что за страшная болезнь – туберкулез – что она делает с людьми!»

Перспектива смерти была уже отнюдь не абстрактной. Именно в санатории, по словам Гроссмана, «стало по-настоящему страшно».

Там он узнал точно, что смерть от туберкулеза легких бывает мучительна. И задумался о другом варианте: «Действительно, лучше застрелиться из ружья, чем болеть этой ужасной чахоткой».

Но как выяснилось, ему повезло. Отцу рассказывал: «Был на рентгене. Рентгенолог (о нем говорят, что он пропустил через свои руки около 150 000 больных) сказал мне после довольно внимательного осмотра, что у меня здоровые легкие, а те очажки, которые есть – такие имеются у всех людей. Не уехать ли мне домой?»

Разумеется, уехать сразу он и не смог бы. Направление в санаторий получил от профсоюза, так что следовало дисциплину соблюдать. Для отдыха же комфортных условий не было: «Погода жуткая, – снег валит так густо, что в 4 часа дня уже темно. Снег лежит слоем в 1/2 аршина».

В общем, не до прогулок, любимых Гроссманом. Даже выспаться ему не всегда удавалось: «В санатории почти не топят. Температура в комнате – 7–8°».

Голодным, правда, не был. Ассортимент санаторный, даже с учетом последствий «коллективизации», оставался сносным: «Кормят хорошо, но по сравнению с моим сталинским рационом маловато, правда, тут есть базар и можно кое-что прикупить на базаре».

Поездку считал удачной. И отметил: «Настроение у меня хорошее, только боюсь заразиться».

Вполне реальная опасность в туберкулезном санатории. Зато прежняя миновала: «А в общем, температура у меня нормальная, аппетит зверский, и все пойдет хорошо».

Больным он себя уже не считал. Только от депрессии не избавился, о смерти ему напоминало буквально все: «P.S. Утром мы собрали в парке штук 20 замерзших дроздов. Море бушует. Идет снег».

В начале второй недели февраля отправлено новое письмо. Судя по нему, санаторий изрядно надоел: «Дорогой батько, вот уже 10 дней, как я в Сухуме, и в течение этих 10 дней беспрерывно шел снег. Я не видел в Москве, чтобы было столько снегу. 40 лет, говорят местные жители, не было такой зимы. Сегодня первый день не идет снег, но зато моросит мелкий дождичек. В общем, погода отвратительная».

Все остальное было не столь мрачно. О себе Гроссман сообщал: «Чувствую я себя хорошо, t° нормальная, сон, аппетит и все прочее в полном порядке».

Стало быть, рентгенолог не ошибся. И Гроссман указывал, что «рисуется следующее: рентген показал, вернее говоря, ничего не показал. Только “Hilus”-железу, а в остальном норма, клинически тоже, анализы – норма».

Пользуясь современной терминологией, можно сказать, что лимфатические узлы были увеличены. Не туберкулез, хотя и не норма[131].

Заболеванием это не считалось – тогда. И Гроссман подытожил: «Врач говорит, что мне, очевидно, поставили неверный диагнозв Сталине, и что, по его мнению, у меня легкие здоровые. Зачислили меня в категорию отдыхающих, а не больных».

С одной стороны, удача. А с другой – отдалялась чаемая перспектива досрочно покинуть Донбасс. Вот и попросил отца не делиться радостью со знакомыми: «Ты об этом в Сталине не говори, это может пригодиться при уходе моем из института».

Очередное письмо отправлено 20 февраля. Гроссман, опасаясь, что прежнее до адресата не дошло, пересказывал и то, о чем уже написал ранее: «Дорогой батько, вот уже 19 дней как я в Сухуме. В течение 14 валил снег, а последние 5 дней 24 часа в сутки холодный мелкий осенний дождь. Снег тает понемногу. “Все течет”».

Он иронически перефразировал хрестоматийно известный афоризм Гераклита – в пересказе Платона: «Все течет, все изменяется…» Шутил невесело.

Судя по его письму, отъезда дожидался с нетерпением. Отцу рассказывал: «В общем, “кругом вода, а посередине беда” – так каторжники определяли Сахалин. Так можно определить и санаторий, в котором я нахожусь».