Василий Алексеев - [7]

И вдруг — залпы. Вопли. Кровь. И лица мертвецов на полу покойницких Алафузовской и Ушаковской больниц, заиндевелые, торчащие вверх бороды, рты, открывшиеся для крика. И телеги, на которых закостеневших заставских мужиков, словно дрова, сваленных в кучу, развозили в санях по домам на ломовых лошадях. И городовые в длинных шинелях, сгребающие лопатами и скребками красный смерзшийся снег с мостовых.

С того дня и начал Алексеев слегка заикаться, особенно при волнении…

Усталость брала свое. Алексеев снова впадал в забытье. И снова ему виделись мать, сестра, братья, друзья. Он дрался из-за них с огромными мужиками, одетыми в форму городовых, которые стреляли в мать, и он кидался на выстрел и чувствовал, как пуля прошивала его тело, вздрагивал, вскрикивал, открывал глаза, таращился в потолок, понимал, что виденное — лишь сон, что он в тюрьме и завтра будет допрос, приказывал себе успокоиться и заснуть, чтобы быть на допросе сильным, но возбужденный мозг подбрасывал все новые картины…

На следующий день все боли и страхи перешиб голод.

Двое суток до ареста Алексеев скрывался у рабочего завода «Старый Лесснер» Ильина. Деньги совсем кончились. На завод «Анчар», где он работал после того, как был уволен с Путиловского, идти было нельзя — там его ждали жандармы. Дома у матери была засада. Приходилось рыскать по городу, прятаться у людей надежных, как Ильин, но малознакомых, стеснять их, питаться за их счет. Поэтому в первый день Алексеев сказался сытым и лишь слегка перехватил в ужин, а утром «заморил червячка» чаем да куском хлеба с маслом.

Приступы голода становились все острее. В животе урчало, резало, кололо, будто целый оркестр играл. Малейший звук из коридора или с улицы вызывал раздражение и ярость — так натянулись нервы.

Алексеев пил воду, но это не помогало, пытался отвлечься, думать о чем-нибудь другом, кроме еды. Он слышал, как разносили завтрак, но его камеру обошли. Надзиратель, проходя мимо, лишь заглянул в «форточку» на двери.

Нет, его не забыли, понял Алексеев, а просто проверяют на выдержку. Выкажи слабость — пищу, может, и дадут, но тут же применят другой способ издевательств. Надо держать характер.

С каждым часом все сильнее болела и кружилась голова. Когда прошло и обеденное время, Алексеев дотянулся до кнопки и вызвал надзирателя.

Вошел не тот солдат, что был вчера, а другой, невысокий, с широченными плечами. Лицо, обрамленное седой бородой, маленькие глазки под лохматыми бровями выражали недовольство. Вместо буквы «ж» он говорил «з».

— Чего надобно?

— Голова болит. Скажите, чтоб лекарств дали, — объяснил Алексеев.

— Лекарствов всяких не дерзим. Простой человек не долзен ими баловаться. Коли выздороветь, и так выздоровешь. А коли помирать — так и с богом.

— А почему еды не дают? — неожиданно вырвалось у Алексеева. Он тут же разозлился на себя. — Я не прошу, но все-таки — почему?

— Двое суток не велено давать.

Надзиратель взял зачем-то из угла мочальную швабру и вышел.

Голодать, значит, осталось недолго. Надо как-то занять свое время. Но как? Ни о чем, кроме еды, не думалось. Голод убивал всякую иную мысль. «Вот так и становятся идиотами, ворами, убийцами и рабами. За одно только право есть, есть для того, чтобы оставаться живыми…» — подумалось Алексееву.

Он снова позвонил. Открылась «форточка».

— Ну, что надобно?

— Мне нужны книги.

— Нет, этого никак нельзя.

— Почему?

— Потому как совершенно невозможно, запрещено.

— Почему запрещено? Почему здесь все запрещено? — закричал Алексеев. — Гады, звери!..

— Ты мне поори, поори! Я-ть-те… — Последовала длинная кучерявая брань.

— А вы мне не «тыкайте»! — кричал Алексеев, хотя сам понимал, что кричать не стоит, нельзя, что он сорвался… И все же кричал. — Вы обязаны мне говорить «вы»!..

— Ишь чё захотел! — гудел со злобой в «форточку» надзиратель. — А коль не полозено, так и не полозено. Сказут звать высочеством — буду звать. А сказут задушить, так и задушу.

Алексееву вспомнились кабаньи глазки, огромные, как лопаты, ладони рук надзирателя… Этот задушит.

Вечером, уже после того, как дежурный по этажу надзиратель в порядке предупреждения погасил ненадолго свет, что значило — до отхода ко сну осталось тридцать минут — в камере Алексеева открылась «форточка» и деланный дребезжащий голос пропел:

— Подайте милостыньку, Христа ради!..

— Поди ты к черту! — огрызнулся Алексеев, подумав, что это шутки надзирателя.

Но странный голос тянул:

— Христа ради… милостыньку… Христа ради…

Потом «форточка» захлопнулась. За дверью послышалась короткая возня, и все стихло.

В камеру заглянул надзиратель.

— Что происходит? — спросил Алексеев.

— Умалишенный это, — с готовностью ответил надзиратель. — С неделю уж как свихнулся.

— Разве можно больного держать в таких условиях, вместе со всеми?.. — возмутился Алексеев. — Его же в больницу надо!

— Надо, а как зе, да коек в больнице нету. Вот и пущаем но коридору погулять, поколобродить. Ничего, этот-то тихий… Покойной ночи…

В голосе надзирателя была издевка.

Все так же надсадно и хрипло, словно в пустой бочке, кто-то кашлял за стеной справа.

Сосед слева в очередной раз за эти два дня отстучал что-то ему, Алексееву, но тот не знал тюремной азбуки и не мог ответить.