Василь Быков: Книги и судьба - [157]

ВБ: Если вы имеете в виду «военных» писателей, то трудно выделить одного «самого мощного». У всех писателей оказалось достаточно таланта, чтобы искренне и со знанием дела подойти к этой тематике. Думаю, ответ на ваш вопрос во многом зависит от литературного вкуса. Лично мне нравятся Некрасов[455], Бондарев[456], Бакланов[457] больше других. Отмечу также роман «Московская улица» Бориса Ямпольского[458]. Он был очень хорошим русским писателем из Крыма, но не очень известным, к сожалению. Его «Московская улица» — превосходное литературное исследование темы страха.

ЗГ: Василь Владимирович, вы пришли в литературу накануне двадцатого съезда партии. Это был период некоторой либерализации, ведь так? И когда возникло понятие «лейтенантская проза», критика тут же записала ваши произведения в этот разряд. Но «лейтенантской прозе», насколько я понимаю, приходилось еще как бороться за свое право на существование. Так вот, кто из «братьев по оружию» вам ближе всего по духу?

ВБ: Нас была целая группа — тех, кто работал в жанре военной прозы, — группа людей моего поколения: Бакланов, Бондарев, Астафьев, Васильев[459], Курочкин[460], Даниил Гранин[461] и многие другие. Несмотря на то, что мы естественным образом отличались друг от друга, профессиональное единодушие между нами присутствовало всегда, особенно вначале. Эта близость была, без сомнения, условной, и она основывалась на двух ключевых моментах: мы принадлежали к одной возрастной группе и нас объединяло общее военное прошлое. Это отличало нас от авторов, принадлежащих к более раннему поколению, очень даровитых писателей, таких как Бек[462] или Казакевич[463].

К этому отряду единомышленников следует добавить еще близких нам по духу литературоведов. Среди москвичей это был прежде всего Лазарь Лазарев[464] и, конечно, наш белорусский писатель и критик Алесь Адамович. Наше литературное братство просуществовало некоторое время, но в 80-х годах оно постепенно распалось. Некоторые, к сожалению, умерли, другие замолчали. У некоторых отношения постепенно разладились. Лично я до сих пор чувствую внутреннюю близость ко многим из них, в частности к Виктору Астафьеву, который продолжает создавать прекрасные произведения там у себя, в Красноярске. Продолжается и наша дружба с Баклановым, хотя он уже отошел от нашей прежней общей военной темы.

ЗГ: Но зато стал редактором одного из лучших российских журналов — «Знамя».

ВБ: Да… То есть уже нет — он добровольно ушел с этого поста, освободив дорогу более молодым, и сосредоточился на своей прозе… Хотя с Юрием Бондаревым мы в политическом плане находимся по разную сторону баррикад, я продолжаю считать его исключительно хорошим русским писателем. Я высоко ценю и искренне люблю все работы Даниила Гранина…

ЗГ: Василь Владимирович, эти люди были близки вам по роду вашей литературной деятельности. Живопись вам тоже небезразлична — еще со времен вашей юности. А каковы ваши вкусы в других видах искусства, скажем, в музыке?

ВБ: О, музыка… Во-первых, я должен сказать, что, хотя физически я еще не совсем глух, в музыкальном плане я не только абсолютно глух, но и вдобавок плохо образован. Мое знание и понимание музыки весьма скромное, хотя одним из лучших моих друзей в Беларуси до его самых последних дней был белорусский композитор Глебов[465]. Вы о нем слышали?

ЗГ: Конечно — он был частым гостем у нас в доме, когда я была ребенком. Еще я помню, что отчим высоко ценил талант Глебова. Правда, сильно сокрушался по поводу его алкоголизма. Он спился, или память меня подводит?

ВБ: Нет, не подводит. У Глебова было это пагубное пристрастие, от которого неимоверно страдали и он сам, и его близкие. Как бы то ни было, в трезвом состоянии он был самым обаятельным человеком со всепонимающей, огромной и нежной, легко ранимой душой — о таком друге можно только мечтать. Мне его очень не хватает… Мы подружились еще и потому, что наши взгляды на режим полностью совпадали. Довольно часто нас обоих ругали за наш «оппортунизм». Но Глебов в своем неприятии режима и вообще положения вещей был гораздо более прямолинейным, чем я: он никогда не упускал случая высказать свою точку зрения. Многие не любили его за это, называли несдержанным и вздорным человеком. Другие — и я в том числе — считали его человеком высоких принципов. И несмотря на все это, его втянули в партию. Это был чистый анекдот. Однажды он пришел ко мне и говорит: «Василь, хочешь верь, хочешь — нет, но, вопреки моему желанию, я — член партии». Я спросил, как же так вышло, а он сказал, что не может вспомнить, с чего это все началось: весьма вероятно, что он сам и написал заявление, будучи под сильным градусом. Что он запомнил, так это само собеседование перед вступлением. Эти экзамены проводились, как вы знаете, группой высших жрецов «коммунистической церкви», убеленных сединами старцев, украшенных орденами и медалями. Они стали задавать ему обычные вопросы: когда и где состоялись первый и двадцатый съезды компартии… Он не знал. В конце концов его спросили, когда свершилась Великая Октябрьская революция. Он и тут ошибся. Комитет просто онемел от такого «богохульства». Они отправили его восвояси с вердиктом о неподготовленности. Каково же было изумление Глебова, когда через неделю он узнал, что, оказывается, успешно сдал экзамен и был принят в партию! Впрочем, это случилось уже в конце 80-х, когда членство в партии стало уже само по себе анекдотом. Как бы то ни было, это единственные близкие отношения с человеком музыкального мира, которые у меня были. И, возможно, так как я любил его, я любил и его музыку тоже. Он был очень талантливый композитор, и это признают люди, больше меня разбирающиеся в музыке.