Вашингтонская история - [14]

Она дошла до Дюпон-серкл и по аллее, обсаженной старыми раскидистыми деревьями, пересекла площадь. В самом центре был мраморный фонтан — русалки, поддерживавшие большую плоскую чашу. Фонтан казался огромным диковинным кубком, через край которого, журча и пенясь как шампанское, переливалась вода. Фейс постояла, глядя на фонтан. Вот здесь они остановились как-то ранним утром, еще до восхода солнца, и он впервые поцеловал ее. Вспоминать об этом было и мучительно и сладко.

Это был не день, а какой-то вихрь событий: она переживала нечто подобное в мечтах, но не наяву. Все она испытала за этот день — все, кроме физической близости, от которой они оба в конце уклонились: она — потому что боялась, а он (как впоследствии объяснял) — потому что страшился потерять ее. Много позже она поняла, что в его словах таился двойной смысл, о котором он сам в ту минуту не подозревал, но тогда она все приняла за чистую монету. И в самом деле, прошли годы, прежде чем она узнала, что он имел обыкновение спать с любой женщиной, кроме той, которую любил. От своей же будущей жены он требовал, чтобы она была «непорочной», выходя за него замуж. Но все это еще не было начертано на скрижалях их отношений, и вначале каждый был ослеплен красотою другого.

Фейс отмечала свой двадцать первый день рожденья, вся уйдя в воспоминания о родителях. Незадолго перед тем она приняла приглашение навестить свою бывшую подругу по колледжу Мэри-Маргарет Хэзуэлл, жившую в Балтиморе, но в последнюю минуту написала, что не приедет. Ей почему-то казалось, что это будет предательством, если она уедет из своего дома в Джорджтауне: сколько чудесных, безвозвратно ушедших дней своего рожденья провела она здесь, — дней, которые ее отец, восторженный испанец, прямая противоположность ее спокойной и уравновешенной матери, уроженке Новой Англии, — умел превращать в настоящие празднества. Как она бывала счастлива, как спокойна: она знала, что ее любят.

Итак, Фейс решила остаться дома, послушать испанские пластинки, которые собирал ее отец, перечитать любимые страницы из Унамуно, полистать альбомы и посмотреть свои детские фотографии. Словом, она употребит этот день, так сказать, на подведение итогов. Она казалась себе очень старой и была в отчаянии, что ничего еще не достигла в жизни. Она поняла теперь, что нужно сделать жизнь возможно веселее и интереснее, но сегодня из этого ничего не получится: мешало самокопанье, которым она занялась. Несколько лет спустя ей смешно было даже вспоминать о том, как она строила из себя трагическую героиню, но в ту пору она была так одинока, что воспринимала свое одиночество как мучительную боль.

Впрочем, погода вскоре рассеяла ее грустное настроение. Последние дни апреля были до того хороши, что дома просто не сиделось. Фейс посмотрела сквозь молодую листву деревьев на залитую солнцем улицу и вздохнула. В распахнутое окно врывался сладкий весенний воздух: она представила себе виргинские сады, где сейчас цветут яблони и распускаются розовые азалии, не выдержала и стала надевать костюм для верховой езды.

Вот тогда-то она и встретила Тэчера. Пути их неожиданно скрестились в зарослях цветущего кроваво-красного дёрена, — они и опомниться не успели, как уже ехали рядом. Романтически настроенной Фейс он показался похожим на древнегреческого кентавра. Широкоплечий, статный, красивый и очень стройный в своем клетчатом спортивном костюме, он непринужденно сидел в английском седле и с небрежной самоуверенностью правил лошадью. Три обстоятельства бросились Фейс в глаза: он был без шляпы, и солнечный свет играл на его светлых волнистых волосах; ноги его, затянутые в высокие сапоги, были сильные и мускулистые, как у игрока в поло, а его гнедая лошадь была чистокровным рысаком и повиновалась малейшему движению хозяина. Он был на редкость статен и изящен. Только потом Фейс обратила внимание на его лицо.

Ее лошадь заржала, и перепуганная белка опрометью кинулась в дупло.

Молодой человек взглянул на Фейс и улыбнулся. Улыбка была такая располагающая, такая задушевная, предназначенная только ей одной, что Фейс подумалось: вот он сейчас скажет ей — самым естественным в мире тоном, — что сотни лет ждал ее в этом лесу, и она, наконец, разрушила тяготевшие над ним злые чары. (Теперь она знала, что так и не сумела разрушить их.) Она ответила улыбкой на улыбку. Лошади их мерно постукивали копытами по усеянной листвою лесной тропе.

— Можно мне покататься с вами? — спросил он несколько официальным, но мягким, дружеским тоном.

Как он красиво пропустил поводья сквозь пальцы, и вообще как красиво, когда всадник составляет одно целое с конем.

— Да, конечно, — сказала она.

— Меня зовут Тэчер Вэнс, — представился он. Вот тогда-то она и обратила внимание на его глаза — совсем синие, почти кобальтовые, жизнь играла в них, точно солнечный свет на глади глубоких вод. Нос у него был довольно тонкий, губы — полные, слегка насмешливые, — словом, лицо лишь подчеркивало впечатление самоуверенного превосходства и заносчивости, возникавшее при виде его осанки. Но самое странное, что эта заносчивость была даже приятной.