Ваше благородие - [2]

Потому что сегодня утром по радио прошло сообщение о полном торжестве Идеи Общей Судьбы — о согласии Советского Союза на присоединение Крыма. Ради Бога, господа, если вы еще не читали замечательный роман Василия Павловича Аксенова «Остров Крым», прочтите — и вы поймете, что такое Общая Судьба и с чем ее едят.

Двое крымских горных егерей двигаются по склонам гималайских предгорий быстро — не только по стандартам европейцев, но даже по здешним меркам. И надо признать, господа, что эта пара — альпинисты милостью Божией, выносливые и упрямые люди — а других местные дороги, изгибающиеся во всех трех измерениях, не любят.

Они оставили далеко позади Великого Альпиниста и его друга, но в Луклу этот разрыв сократился вчистую, поскольку они летели одним самолетом. Полет из Луклу — развлечение не для слабонервных, поэтому Шамиль сразу же берет шефство над хорошенькой англоязычной девушкой — то ли канадкой, то ли американкой, то ли австралийкой, которую они раньше уже встречали, когда вместе с тем же Великим спускали незадачливых восходителей с Ама-Дабланг. Это шефство он берет и в отеле «Blue Star», на что Верещагин не обращает внимания: он уже понял, что охота за юбками для Шамиля носит чисто рефлекторный характер — это раз, и что унтеру ничего не светит, поскольку девушка, по глазам видно, нацелилась на Великого Альпиниста — это два.

Можно бы подойти к унтеру и сказать, что его старания напрасны, и что соперничать с Великим Альпинистом на юбочном фронте смешно, но Верещагин этого не сделал. Напротив, он за ужином подсел к Великому, нейтрализовав его на время трапезы, в то время, как Шэм усиленно охмурял американку-канадку-австралийку. Ничего-то у тебя, друг ситный, не получится: мы сегодня летим в Дели, а девица остается здесь, с Великим, и никуда от него не денется, потому что улыбаться он, стервец, умеет не хуже, чем ты, но при этом еще и остается холодным как лед, а на женщин ничто так магически не действует, как полное равнодушие.

— Возвращаетесь на родину, капитан? — спросил Великий.

— Точно, — согласился Верещагин.

— Получили разрешение на одиночный штурм Эвереста?

— А вы? — парировал Артем.

— Сказали, не раньше чем через год. Уэмура нас обоих обставил.

— Чертов япошка! — с преувеличенной экспрессией сказал Артем.

После паузы, занятой жеванием и глотанием, Великий спросил:

— Кому вы уступите очередь на Южной стене Лхоцзе.

— Никому, — наершился Артем. — Восхождение состоится в свой срок, гора наша весь сентябрь.

— Я думаю, вас не выпустят из СССР.

«Спокойно, Арт, спокойно! Хладнокровие и выдержка, на все тебе плевать…»

— Посмотрим.

— Или вы не собираетесь возвращаться?

— Да вы что, как можно… Мы солдаты. Давали присягу.

— Не боитесь?

— Боюсь, — признался Верещагин. — А вы бы не боялись?

— Мне трудно представить сходную ситуацию, — признался Великий Альпинист. — Пришествие коммунизма в Италию… Знаете, к «красным бригадам» никто никогда не относился как к реальной политической силе.

— Вы мыслите немного узко. Представьте себе, что вы живете во времена своего отца. Представьте, что находитесь в Непале и узнаете, что к власти пришел Муссолини. Вы бы вернулись?

Вот тут собеседник Верещагина призадумался.

— Не знаю, — наконец сказал он. — Право, не знаю. Но ведь есть разница.

— Какая?

— Между «черными» и «красными» должна быть разница…

— Замените слово «евреи» словом «богатые» — вот и вся разница.

— Вы… не поддерживаете идею воссоединения России?

— Вы правы. Не поддерживаю.

— И все же возвращаетесь?

— Да.

Собеседник покачал головой, выражая этим жестом вечное «Оh, those Russians!».

— А вы представлялись мне ужасно рассудительным человеком, капитан! — сказал Великий.

— Рассудительным быть надоедает. Преимущество положения солдата — в том, что можно не рассуждать. Все очень просто: мы едем потому, что должны быть в части. Будь вы военным, для вас тоже не существовало бы выбора.

— Я был военным. Мне это не понравилось.

— Это вообще мало кому нравится.

Великий снова покачал головой.

— Я понял бы вас, если бы вы были армейским фанатиком, помешанным на верности знамени и прочей мишуре. Я понял бы вас, если бы вы возращались, чтобы оргагизовать сопротивление. Но возвращаться, чтобы сдаться и быть сосланным в Сибирь?

Верещагин допил кофе и составил грязную посуду на поднос (в отеле был «шведский стол» и самоообслуживание)

— Oh, those Russians! — улыбнулся он.

О, эти русские! Эти странные русские, которые из всего норовят сделать проблему. Эти непонятные русские, которым мало того, что они одеты, сыты, имеют крышу над головой и счет в банке. Эти ненормальные русские, вечно готовые утверждать несомненные истины сомнительными способами!

Что заставило их шестьдесят лет назад сорваться в кровавую смуту? Да, была война, и было довольно паршиво — но за каким чертом войну растянули еще на три года и железным катком прошлись по стране из конца в конец, почему? И почему сейчас им так несносно собственное благополучие, зачем снова нужно всей страной кидаться в авантюру, из какой глубины веков вылезает эта тяга из двух зол выбирать непременно большее? Может, это разновидность национального комплекса неполноценности — если мы не можем быть самыми-самыми во всем, то будем хотя бы самыми несчастными?