Ваша жизнь больше не прекрасна - [20]

Однажды так убили Игоря Диброва, говорили, за то, что еврей. Игорь был похож на огромного головастого младенца, и глаза как у младенца — улыбающиеся и бессмысленные, в школе он считался гением по математике и уже сдал документы в университет. Милиция, как всегда, не подоспела, но и ангелы ведь не могли справиться. Или они за злобу внутри этих ребят не отвечали? Может быть, ангелы вообще брезговали людьми, пока те такие?

Я увидел драку из окна и выскочил во двор, когда все уже закончилось. Три пролета по перилам. Эта отмерянная собственной задницей скорость не в последнюю очередь помешала мне ощутить реальность случившегося. Смерть, по моим представлениям, должна была приходить медленно, подробно и одиноко.

Игорь был еще жив. Казалось, он заснул на земле и во сне хрипел, пискливо стонал, что-то вспоминая и не пытаясь отереть с лица кровь. Потом хрипеть перестал.

Толпа стояла, кого-то послали сообщить матери, люди перешептывались, будто и впрямь он спал, а они боялись помешать, никто к нему не подходил, и, казалось, большинство про себя было довольно значительностью случившегося. К Игорю во дворе относились обыкновенно, старушки плакали, легкие волосы на их головах светились, в лицах я читал торжественную покорность, похожую на умиротворение.

Все во мне застыло, я не испытывал ни ужаса, ни жалости, смысл происшедшего бестолково стучался в меня, слёз не было, это была первая смерть, которую я видел сам, и ее сотворили люди. Не было в ней ничего таинственного. Игорь лежал на теплой земле и спал, облокотившись на деревянную изгородь, построенную в незапамятные времена, лет десять назад. Деревья роняли на него свои крошки, солнце зашло за трубу седьмого корпуса, и та почти сгорела в его пламени, превратившись в тощую головешку.

Я ушел в соседний двор и забрался в пещеру, которую образовали корни двухсотлетнего тополя. Только тут я заплакал. Скорее всего, из-за первого крушения почти уже обустроенного в моей голове миропорядка. Обманывать себя тем, что Игорь заснул, я не мог. Но и представить, что он когда-нибудь перейдет границу кладбищенской пересылки и явится к нам, чтобы продолжать заниматься математикой и хмуро улыбаться, было невозможно.

Значит, он не вернется никогда. Значит, все, кто умер, никогда не вернутся. В веселости, с которой взрослые часто между делом бросали: «Все там будем!», я распознал вдруг отчаянье и обреченность. Выходило, что все давно знали: каждый из них умрет, умрет раз и навсегда. Как же они могли после этого беззаботно курить, есть, целоваться, засыпать? Что-то здесь было не так. Во всяком случае, сидя в пещере тополя, я решил, что есть сегодня ни за что не буду, и спать не буду. Вдруг смерть явится во сне, чтобы застать меня врасплох?

Игоря я почти не знал, видел несколько раз во дворе, как он накачивал шину велосипеда или смотрел, открыв рот (буквально), на мальчишек, играющих в пинг-понг. Но тут я, не знаю почему, принялся его вспоминать. Воспоминания были не самовольные, которые возникают ни от чего и беспорядочно сменяют друг друга, я вспоминал специально, это была почти работа. Начал я ее бессознательно и только в процессе понял — зачем?

Если вспоминать честно, как следует, со всеми мелочами, человек может снова зажить, как бы заново составиться, то есть вспомнить себя целиком, до смерти, и вернуться. А если вспоминать будут все, то вернется непременно. Но если вспомнить что-нибудь неприятное, то это будет нечестное воспоминание. Вспоминать нужно только любовно, звать. Только на любовное воспоминание умерший откликнется, и не частями своими какими-то, а весь разом.

Мне вспомнился голос Игоря, о котором говорили, что это «ранний бас». Бас у головастого младенца казался дополнительной несуразностью, над Игорем посмеивались. Но сейчас я понял, как, в действительности, шел этот бас всей его коренастой фигуре, немного кривым, как у футболиста, но крепким, словно катящим его по земле, незлым ногам. И его улыбке, в углу которой почему-то виделась закушенная спичка.

В эту минуту я был почти счастлив.

Трудолюбивый порыв воскрешения длился, однако, недолго, запас воспоминаний быстро скудел. Но с тех пор, как только в памяти всплывал тот ужасный вечер, рядом с ним оказывалось и счастливое исступление под тополем, и мне казалось, что работа еще не закончена, что еще не все вспомнили Игоря по-настоящему и надежда есть. А может быть, необходимо собраться всем вместе и попробовать вызвать его одновременно? Разные мысли приходили голову. Но в жизни хватало кроме этого других дел и переживаний, я забывал Игоря.

Если иметь в виду не вполне проясненный статус моего послесмертного существования, нынешняя моя разговорчивость может показаться ненатуральной и даже абсурдной. На это можно ответить, то есть спросить, только одно: «Брат, а как тебе известно это, если ты еще не умирал? Другое дело, если умер. Тогда присаживайся, покурим. Сам знаешь, так хочется поболтать».

Но я о Боге. Тема все же не для скамейки у парадной. Впрочем, именно что для скамейки, тем более если парадная является входом в иное бытие. Никого не хочу грузить. И без этого атрибута как-то живут люди и так же, молча, уходят. Но Бог всегда занимал место в моем сознании гораздо большее, чем полагалось советскому гражданину. Он отвлекал меня, не позволял исполнять домашние, а порой и супружеские обязанности (смешно звучит, понимаю, как-нибудь объяснюсь), хотя, надо признать честно, иногда и выводил из тупиков с паутиной. Не всегда был расторопен, но все же. Короче, еще несколько слов о моем детском Боге, перед тем как рассказать про исчезновение отца. Без последнего история моя вообще лишается смысла. А я смысла именно что и хочу напоследок.