Ваш номер — тринадцатый - [34]

И спохватилась:

— Ох, простите! Вот ведь эразм какой: я, наверное, не в свои дела полезла!

— Не извиняйтесь! — улыбнулся блудный сын профессорского рода. — Это у меня не ссылка и никто меня силком сюда не выпихивал. Скорей, наоборот: в прежней моей жизни семейные каноны принуждали «держать марку». А меня с самых, извините, сопливых лет тянуло плюнуть на городской асфальт, исхоженный досточтимыми предками, и перебраться к рекам да озерам. Вот так сорок с лишним лет и прожил ваш покорный слуга не своею жизнью в угоду чьим-то взглядам и предрассудкам.

— А потом все-таки плюнул к чертовой матери? — засмеялась звонко Анабелла.

И хозяин по-мальчишечьи озорно подтвердил:

— Плюнул! Со смаком, членораздельно! Попрощался с родной кафедрой, выставил там ящик коньяку, а затем собрал манатки — и кинулся в ноги лесному начальству: «Возьмите хоть рабочим, хоть обходчиком!».

Тут Зорина словно под дых вдарило: «А ведь Сан Сеич тоже поменял свою судьбу на другую! Как и я!».

Подумал — и осекся: «Да нет — не как я! Он-то новую судьбу по бревнышку сложил своими руками, а я из чужих получил, по чмошному тринадцатому номерку — вместе с чужой одежкой, чужой квартирой и (чего уж там!) чужими женой и дочкой. Вот и выходит: он, Сан Сеич, в новой своей судьбе — хозяин, а я — так, жилец на птичьих правах!»

Праздник, царивший в душе, оказался убит начисто. Зорина вдруг захлестнула волна удушающей злобы. Он сейчас люто и тяжко ненавидел веселого лесника-петрографа, его старинную библиотеку, его «Сикстинскую мадонну», с которой тот (извращенец поганый!) беседует по вечерам. Топором бы эту деву непорочную, деревяшку дурацкую! На мелкие щепки, и — в печку, спалить к чертовой матери! А лучше — всю эту домину подпалить с четырех сторон! Согласно закону Авогадро!

С радостной мстительностью Зорин представил, как полыхают, корежась переплетами, все эти Платоны с Ибн-Синами. Как белоснежные рушники враз занимаются огнем и рассыпаются в прах. Как винтовочными выстрелами лопаются банки с маслятками да капусткой…

Зорин отвечал что-то на бросаемые ему реплики и даже тыкал вилкой наугад во всякие там соленья-маринады. Но ароматная медовуха, только что дарившая ему радость, сейчас казалась приторной и вонючей, а вкусные рыжики — скользкими, мерзопакостными головастиками.

Больше всего его бесило, что любимая женщина хохочет и взахлеб болтает с этим болотным профессором, а на него, Зорина, и не смотрит даже. Его подмывало хрястнуть тарелкой об пол и крикнуть: «Прекрати гоготать, как дура набитая! Что ты вцепилась в этого замшелого пня? Я твой мужчина! Я, а не он! И смеяться будешь только моим шуткам! Ясно тебе, проблядь нерусская?!».

Но вместо этого Зорин потянулся к бутылке «Сибирской», налил себе стопку и молча, никого не приглашая в компанию, хлобыстнул до дна. Поймав недоуменные взгляды сотрапезников, улыбнулся через силу:

— Хороший же у тебя стол, Сеич! И дом у тебя хороший! И жизнь у тебя, прямо скажем, замечательная! Согласно закону Авогадро!

И, чтобы не брякнуть совсем уже лишнего, забросил в рот пару осклизлых груздей.

Анабелла глянула на него пристально, словно не узнавая. И вдруг спохватилась:

— Вот диабло побери! Засиделись мы как! Вы, Александр Алексеевич, опасный собеседник, с вами забудешь и про время, и про все на свете! Замечательный вечер! Спасибо вам за него.

— Какой там вечер? Ночь уже глубокая! — пробурчал сварливо Зорин.

И снова на него глянули с удивлением. И снова ничего не сказали.

Так, при всеобщем молчании, отодвинули лавки и встали из-за стола.

* * *

Когда они вышли на порог, гостей оглушило пронзительной свежестью пробуждающегося утра. Яично-желтый месяц острыми рожками нацелился на своего двойника, поселившегося среди черной глади озера, словно хотел забодать самозваного братца. Когда на воду набегала рябь, казалось, что этот озерный братец, насмешник и бузотер, подмигивает чванливому небесному двойнику и пьяненько ухмыляется.

Анабелла тоже слегка захмелела от ядреных Сан Сеичевых настоек, и мужчины помогли ей взобраться на просторный сеновал. Сеновал одуряюще, до головокружения пахнул клевером и медом, росой на траве и стрекотом кузнечиков. А теперь к родным запахам русского севера прибавился явственный аромат сурдарана, горькой травы мексиканских нагорий.

Сан Сеич подстелил гостье неохватный овчинный тулуп и таким же теплым кожухом укрыл сверху. Анабелла потерлась щекой о ласковую овчину, счастливо улыбнулась и провалилась в сон. А мужчины спустились вниз, уселись на лавочке подле мостков и долго молчали, слушая плеск озерной волны.

Первым нарушил молчание Сан Сеич:

— Давно собираюсь тебе сказать, Денис Викторыч, сильно ты изменился за последние полгода. Какой-то совсем другой стал!

— Другой — хороший или другой — плохой? — усмехаясь, уточнил Зорин.

— Хороший или плохой — не скажу: не мне судить, — откликнулся хозяин, — а только словно бы незнакомый. Иной раз гляжу — и не узнаю. Будто и не ты это вовсе. Членораздельно!

Зорин предпочел промолчать. Он и сам для себя был как будто незнакомый. Даже внешне за последние месяцы он преобразился решительно. Исчезли куда-то сутулость и худощавость. Вместо них появилась властная осанка значительного человека, и никакие джемпера не могли скрыть все явственней обозначающийся животик. Зорин больше не походил на мальчишку-переростка: сегодня это был матерый мужик — хозяин жизни, снисходительный и вальяжный. И знаменитый Зоринский хохолок, который никакими силами не удавалось ни примять, ни прилизать, вдруг сам обвис, растворился в безупречно ровной шевелюре.