«...Ваш дядя и друг Соломон» - [44]

Вот и зима. Красавица моя, подобно весне, цветет среди мороза, словно бы ничего нет лучше для нее, чем этот холод. Всегда ходит с непокрытой головой, в дождь и ветер, и длинные ее волосы развеваются за ней, как хвост у кометы. Возьмешь за руку, и она, прохладная летом, в зиму горяча. Такова малышка. Печать ее на каждом времени года. Адас всегда Адас. Пейзаж внутри пейзажа. Отделена от них и сливается с ними. Властвует над природой и пленена природой. И я люблю в ней все ее картины.

Прочел написанное, подумал: кажется, написал вычурно, использовал с избытком слова. Но не собираюсь их стирать. Написал и всё тут. То, что есть – есть, и это главное. Если умеют проживать мгновение, умеют вообще жить. Выясняется, что мое мнение справедливо не во всех случаях. Когда прошлое врывается в настоящее, нет прошлого, только настоящее. И если ты даже провидишь будущее, оно тоже, по сути, настоящее. И нет у меня выхода: я должен рассказать обо всем, что сделал и что сделаю.

Я нахожусь вместе с Мойшеле в укреплении на берегу Суэцкого канала. Мойшеле – заместитель командира нашего форта. Я же – его заместитель. Идут дни войны на истощение. Мы – в одном из бункеров форта. У входа в бункер растет дерево лядвенец, изрядно потрепанное снарядами. Мы покрыли его раны всяческими стишками, к примеру:

Посетитель!

Здесь – не музей.

Здесь мы живем!

Мы беспрерывно сочиняем. У каждого солдата право прикрепить к стволу свое творение.

Не отчаивайся!

Дым глаза не выест!

Кто отчаивается? Я, во всяком случае, далек от отчаяния. Всегда был веселым парнем и всегда им буду. Все, что со мной происходит в эти минуты, не имеет для меня никакого значения. Минута проходит быстро, превращаясь в прошлое и будущее, и если в прошлом был я рубахой-парнем, таким буду и в будущем. И в эту минуту я тоже радуюсь. Лейтенант Моше Домбровски говорит мне:

«Рами, что это за арабское ожерелье у тебя на шее?»

Ожерелье из черных бус, которое купил у бедуина за буханку хлеба.

Сочетание ожерелья и диска с моим солдатским номером явно необычно и не подходит к боевой солдатской форме. Но именно ожерелье отделяет меня от войны и вообще от всего и всех. Я не двигаюсь с места без него, оно – мой талисман на этой войне.

«Рами, одевайся по форме, как полагается. Ты ведь не партизан, а лейтенант Армии обороны Израиля».

Тут взгляд Мойшеле хмурится при взгляде на мои штаны. Все пары штанов, которые я выклянчиваю у нашего кладовщика Рахамима, издеваются надо мной, не доходя до ботинок. Я высокого роста. Но даже не в росте дело. Проблема с пуговицами. Они всегда отсутствуют в том месте, где должны быть. Моше обращается ко мне:

«Рами, ну, как могут относиться к тебе твои подчиненные, если штаны твои всегда расстегнуты?»

А они относятся ко мне неплохо, несмотря на короткие штаны и отсутствие пуговиц. Солдаты обо мне говорят: «Рами в поле гений!» И вообще, для кого мне здесь чистить перышки? Для крыс? Правда, таких красавиц-крыс я еще никогда не видел. Каждая величиной с кошку. Привезли нам кошек для уничтожения крыс. В результате крысы их победили. Глазки их день и ночь следят за мной, и штаны мои их вовсе не интересуют. Бойцов форта тоже. Нас тут немного. Всегда на два бойца меньше: они – в отпуску. Двое возвращаются, следующие двое уходят. Я меняюсь с Мойшеле. Когда он выходит, я остаюсь командовать фортом. Возвращается, ухожу я. Вопрос об отпусках – самый болезненный. Я не участвую в диспутах на эту тему. Мои переживания во время отпуска не похожи на переживания моих товарищей. Шутники в форту говорят обо мне: «Рами влюблен в Синай, как в истинную красотку. Парень готов ковыряться в этой мусорной свалке сорок лет, только бы ему разрешили».

Кто мне не разрешает? Египтяне разрешают, и евреи, и лейтенант Моше тоже разрешает. С момента, как я пришел в Синай, не уходил из этой собачьей пустыни. Все дни отпуска я провожу здесь в прогулках. Влюблен ли я в пустыню? Храни меня Бог. Кто может любить казни египетские, описанные в Торе. Из-за любви лейтенанта Мойшеле я кочую по дорогам Синая. Я болен Синаем, но не оставляю его пески, чтобы выздороветь. Приходит время моего отпуска. Вижу, Мойшеле себе не находит места, говорит, между прочим:

«Передай дома привет нашим, Рами».

И не смотрит на меня. Сигарета постоянно дымит в уголке его рта. Тонкая пелена дыма, петляя, поднимается в воздухе бункера, пепел падает на гимнастерку нашего командира лейтенанта Моше. Говорю ему:

«Я не еду домой».

«Почему?»

Всегда тот же вопрос. Иди, рассказывай ему, почему. Что, я подобен курице, которая несет яйца с кудахтаньем и шумным хлопаньем крыльев? Я предпочитаю утку, которая прячется в кустах, чтобы тихо снести яйцо. Не подымаю шума и не разглагольствую перед замкнутым лицом моего командира о своем «почему». Я не кудахтаю, как курица, а просто тихо отвечаю:

«Я люблю шататься по Синаю».

Мойшеле как будто ничего не понимает. Зажигает новую сигарету, делает долгие затяжки. Я-то знаю эти затяжки, которые, по сути, вздохи облегчения. Я же иду сложить вещмешок, беру фотоаппарат и выхожу в путь. На бронетранспортере добираюсь до ближайшей военной базы. «Прошу тремп» у водителя джипа, не спрашивая, куда он направляется. Мне абсолютно все равно, где я застряну в этой пустыне. Синай я изучил, как собственные карманы моих неудачных штанов. Песчаные дали наступают на меня. К месту, куда несется джип, несутся и они. И куда я ни приезжаю, всегда нахожусь в забытой Богом стране. Пески без границ, красный и темно-серый гранит, чьи зубья торчат из песка, белые, высохшие ущелья и черные обожженные холмы, гигантские камни, скалы невероятных форм и профилей – всё это существует и живет здесь с Шести дней Творения. И я между ними, существо, возникшее в те же дни. Даже оазисы не радуют мой взгляд. Рядом с каждым оазисом «домики» бедуинов, строения из всяческого материала, находящегося вокруг, – бидонов, жестянок, досок, ветвей и корней финиковых пальм. И у каждой такой мазанки на фоне песков чернеет бедуин, как абсолютно не потеющий столбик тьмы в пылающий полдень, и рядом с ним верблюд, и слюна, опадая пеной с его жующих губ, сводит меня с ума. Козы жуют колючки. Все эти жители пустыни словно бы лишены возраста, и когда я блуждаю между ними, столетия безвременьем облекают и меня. Несется джип, пейзажи скользят мимо. Так или иначе, не обращаю на них внимания. Кусты парнолистника начинают мозолить мне глаза. Все пески покрыты этим загадочным растением, зеленеющим в пустыне. Идет ли дождь, выпадает ли утренняя роса, парные мясистые листья впитывают всё до последней капли. Когда пустыня превращается в пекло, и сильнейший зной угрожает этому растению полным обезвоживанием, листья раскрываются и орошают его свежими каплями хранившейся в них воды.