Варварская любовь - [51]

Однажды днем она наткнулась на второго по старшинству сына, Жана: тот стоял на коленях в гостиной, на коврике, и молился о спасении семьи. Она присоединилась к нему, и когда сын закончил молиться, напомнила, что только кроткие наследуют землю, хотя сама она защищала его отнюдь не с кротостью. Он легко учился, быстро стал любимым учеником кюре, и потому было решено, что он пойдет в священники.

Поначалу, столкнувшись с невозможностью прокормить столько ртов, она поняла, почему Эрве Эрве отдал несколько карликов, одного – бездетной паре, а другого – жирному хлебопеку, который и такому был рад. Она злилась, но понимала, что карликам будет лучше где угодно. Но в день, когда Жан не вернулся из школы, а другие сыновья сообщили, что Эрве Эрве отдал его хозяину постоялого двора, она пошла и забрала его. Ей пришлось трижды его искать; однажды она прошла сорок миль к мастерской, где нашла его: одетый в аккуратный фартук, он наносил через трафарет розочки на края зеркал. С тех пор она с ним не расставалась. Вечерами они шли в церковь, и пока она скребла полы, он готовил уроки на скамье. Он повторял за ней каждое слово молитвы и однажды настоял, чтобы ей помочь. Той же ночью она увидела, как он стоял в ванной, уставившись на руки. Она спросила, что случилось, он спрятал руки за спину и заплакал. Она схватила его руки и увидела волдыри, оставшиеся после мытья полов. Больше он не повторял за ней и не помогал в церкви, но оставался рядом, и занимался, и слушал.

Когда началась война, она удивилась не столько тому, что старшие записались в солдаты, сколько тому, что это сделал Жан. В первом же письме, полученном с фронта, сообщалось, что Жан работает при штабе и печатает на машинке, а второе принесло соболезнования от ее величества по поводу гибели второго сына. Через четыре года, когда Жан вернулся, он оказался маленьким бледным человечком с мрачным, уклончивым взглядом. Руки его никогда не замирали, пока он не закуривал, он подбирал под себя локти, держа сигарету осторожно и близко к щеке, подобно роковой женщине на картинке. Жоржина завела разговор о семинарии, поскольку война-то закончилась. Когда она договорила, он ответил только: «Здорово!» – как обычно говорили туристы. И на следующий же день пропал.

Потом Эрве Эрве рассказал ей, что Жан был единственным, кто не присылал денег из армейской зарплаты, а она промолчала, потому что и так это знала. В течение двух месяцев она получила две открытки, одну – с фотографией Монреаля, с надписью: «Pas loin!»[31], а другую – с изображением канадских Скалистых гор, покрытых снегом и огромных, на которой было написано: «Loin mais bien content»[32]. Еще через неделю сбежала ее четырнадцатилетняя дочь, оставив ей двойню.

В тот вечер, убирая в церкви, она села во мраке, пахнущем моющими средствами. Несколько свечей едва горело в коптилках, отбрасывая неровные тени на камень. Однажды в Ривер-о-Тоннере киты подплыли близко к берегу, качаясь на волнах и выдувая морось, и она повела сестренку на них посмотреть. Те, кто стоял там, перестали смотреть на китов и загляделись на сестру, которая стала тянуть Жоржину за руку, прося уйти.

У тебя такие же ресницы, как у меня, сказала она Жоржине этой ночью. Ну да, и только, ответила Жоржина. Она удивилась, что помнит это. Она коснулась лица. С возрастом щеки и пальцы онемели, как от холода. Суставы ныли. Ей хотелось плакать, но легче было забыть.

Все эти годы она находила утешение только в церкви и шитье. Она обшивала все семейство, хотя одежда возвращалась изорванная в драках, испачканная грязью и неизвестно чьей кровью. Слушая кюре, она была захвачена ритмом Библии: земля, прах и камни, на которых трудились люди, – она знала теперь, что недуги и рождение детей, трудные дни под сильным ветром, стегающим поля, – все это было и есть воздаяние. Она была слишком окрыленной, слишком уверенной в своей силе. Но сейчас, когда иголка сновала в ткани, она позволила себе помечтать; из шитья совершенной рубашки возникли проблески юношеских воспоминаний, как картинка в каталоге «Итон». Это все возраст, подумала она, выбрасывая картинки из памяти.

После безжалостной зимы неожиданно наступила весна – жаркие дни, теплые ночи с непривычными южными ветрами, прерывающимися проливными дождями. Льдины разваливались с треском, попадая в залив. Растения росли и распускались еще до того, как высыхала почва, на мокрой земле мгновенно появлялись цветы. К вечеру она оставила одну из дочерей готовить обед, а сама поднялась по лестнице к себе в комнату, позволила себе закрыть дверь и виновато легла, стараясь не смять постель. Солнце за окном сияло, словно желтая вспышка на узких облачных отмелях. Слышались равномерное чавканье лопат в сырой земле, шлепки отброшенной грязи и ветер, звучащий подобно надутым парусам. Казалось, она задремала. Ей снилось, что она падает, ветер стремительно несется навстречу и принимает форму вздувшейся шторы, хотя окно было плотно занавешено, и когда она открыла глаза, призрак не столько стоял рядом, сколько висел, витал, как пылинки в воздухе. И выглядел старым, словно школьник с муко́й на лице во время рождественских представлений, хотя на нем была рубашка в сине-белую полоску, каждая из которых была различима и совершенна. Он стоял с натянутым выражением лица, которое напомнило ей человека, однажды виденного ею, вмерзшего в лед на реке, а потом вырезанного изо льда и отнесенного в деревню в хрустальном гробу. Он был одновременно и мертв и счастлив, и воспоминание ее не отпускало. Потом она моргнула – она не запомнила, когда, – и рывком села.