Варвара — Света — Константин - [2]

Резиновую Зину мы вымоем в бензине,

Мы вымоем в бензине и пальцем погрозим:

Не надо быть разиней, резиновая Зина,

Не то заправим Зину обратно в магазин.

Молодые супруги не обращают внимания на искажение текстового канона, их куда больше радует, что стихи, которым их девочку выучил логопед, прямо отлетают от зубок.

Правда, отец смеется:

— Этот мужик явно не знал, что в бензине его Зина растворится на хрен.

— Кон, перестань. Светка огорчится.

Дома девочка с торжеством размещает маленькие подобия родителей посреди кукольной комнаты, не розовой, как принято в мире Барби, а коричнево-красной: натуральное дерево и стекло, немного поблекшие, во весь пол — кусочек ярко-бордового ковролина. Ковролин она стащила от ремонта — совсем чуточку, и то мама ругала: всю полосу изгадила. Зато мебель антикватная… Старая, еще от маминого дедушки, которого куда-то сослали. Пришлось собирать и клеить. Не так трудно: руки у Светы умнее головки.

Следующее утро — воскресное, и она снова тащит родителей к собору. На сей раз нищих особенно много, все они получают от девочки по мелкой монетке. Внутрь собора, тем более в ризницу, где обычно собирается небольшая группа детей, родители не заходят: день хорош, можно пока прогуляться.

Под сводом портала Света, подражая взрослым, преклоняет коленку, крестится открытой ладонью, чтобы не зажимать Бога в щепоти, по дороге косится в угол, где продают свечи. Ей давно хочется купить вон эти: грубоватые, вылепленные вручную. На них как будто пальцы отпечатаны. Стиль, сказала бы мама. Гламур.

Она хочет уже зайти в комнату, но дорогу ей перегораживает отец Стефан, викарий, детский учитель, а по совместительству еще и органист — пока не найдут уж действительно хорошего. Он до неприличия молод, длинен, глаза юморные, тонзуру — это бритая лысинка такая, объясняет себе дитя, — прикрывает шапочка, тощую фигуру — черная сутана.

— Свет мой ненаглядный, ты что пришла — спутала, верно? Не будет уроков, все, кроме меня, ушли в поход. В паломничество.

Она чуть не плачет.

— Ничего, зато я тебе орган как следует покажу.

Стефан уже говорил ученикам, что стены таких старых соборов — это и есть основное органное тело. В них еще во время возведения замуровали звучные трубы, поющие как ветер, и гром, и море, и человеческий голос. Та серебряная Панова свирель, что на фасаде, — сплошная декорация. Обманка, называет это отец Стефан.

Священник садится за пульт, девочка мигом прилаживается лезть к нему на колени, но он ее отстраняет:

— Постой лучше рядом, крупна стала больно. Мешаться будешь.

Его руки простерты над пультом, как крылья. Наступает Музыка. Эту музыку слушает девочка, ей внимают стены здания: так же точно, как в былые времена — музыке и скрежету войны.

— Красиво? Хорошо?

— Ага. Внутри меня. Снаружи — тоже она. Я — музыка. Собор — тоже. Это кто — Бух?

— Нет, это Бах. Иоганн-Себастьян Бах.

— Бух! Бах! Тарарах!

— Какое у тебя «Р» сегодня красивое. Ты растешь прямо на глазах.

Света прислоняет к ним ладошки:

— Так?

— Не так. Просто быстро. Очень. Вот погоди, разрешат твои папа с мамой, я тебя еще и музыке поучу. Слух у тебя превыше всех похвал, только что телу немного подрасти надо. Орган — не пианино: там регистры всякие и еще ногой меха качать.

— Когда подрасту, он меня послушается?

— Когда ты станешь большой, тебе впору будет со всем миром совладать, музыкантша ты моя. Если удержишься от грехов.

— Тогда дай я тебе их скажу. Мне уже три года как семь, а для тебя я будто вчера родилась.

— Ничего подобного. И не спеши. Раз я говорю рано, значит, так и есть.

— У-у, снова то же…. А когда я еще подрасту, ты мои сегодняшние грехи тоже слушать будешь?

— Да какие там у тебя грехи — не больше воробышка в луже!

Когда девочка уже спускается по лесенке, ведущей с хор, отец Стефан дает ей горсть мелочи:

— Вот, свечек себе купи. Я видел, как ты на нищих порастратилась, а потом на лавочку глазела. Они у Марыси храмовой сегодня особенно пахучие.

…Две свечи, толстые, настоящего белого воска, вылепленные неровно — девочке они напоминают ту картинку, что висит в переодевалке отцов: Суд художника Греки, а настоящее имя длинное, не запомнить. Девочка вытаскивает одну из пары, зажигает огонь от огня, ставит на поднос под статуей Пресвятой Девы:

— Мама Христова, грации плена, попроси твоего Сына. Сделайте, чтоб они меня любили, как ты Его и Он тебя. Чтобы папа не смеялся. Чтобы мама стала совсем-совсем доброй!

Внутри нее глухо взревывает орган — и все свечные огоньки разом пригибает нездешний ветер.

Исполнено.

Две недели спустя сильно озабоченный Кон ловит отца Стефана на выходе с храмового крыльца. Говорит бессвязно:

— Не спит ночами. Бредит о каких-то черных детях с культяпками, у которых такое от ржаных булок со спорыньей. Трупы животных с людьми вперемешку. Сибирка или чума, что ли? Дым из трубы, рвы с угольями, проволока зубастая — прям средневековье на дворе. И будто она сама собой должна все черные дырки заткнуть. Днем шляется непонятно где, что из дому стащит — всё раздает до капли. Искала по деревням тех бродяг, которых там расселили. Опустошила оба счета: мой по фальшивой доверенности и наш общий. Его уж честно от своего имени. А начиналось с пустяка: весь стол в большой в комнате завалила какими-то черствыми булками: говорит, сегодня кто у меня попросит, того должна этим хлебом кормить.