Варвар в саду - [7]

У неспециалистов подозрение чаще всего вызывает то обстоятельство, что некоторые репродукции, причем опубликованные сразу же после открытия, не совпадают в деталях с тем, что можно увидеть собственными глазами. И потому существует предположение, что палеоисторики, добравшись до обнаруженного памятника, добавляют некоторые, по их мнению, необходимые детали. На репродукциях сцены из «шахты», опубликованных в популярной прессе, у лежащего на земле нагого человека нет фаллоса. Но этот фрагмент его тела был попросту замазан редакторами, заботившимися о моральном облике читателей. Если учесть, что множество палеолитических фигурок и гравировок связано с магией плодовитости и все они отличаются подчеркнутой гипертрофией половых органов, все становится на свои места.

При посещении пещеры Ляско и во мне на какой-то миг проснулся скептицизм, когда я увидел свежесть красок и превосходное состояние этого памятника, насчитывающего более пятнадцати тысяч лет. А объяснение этого поразительного факта очень простое. Многие тысячелетия пещера была засыпана, и, следовательно, атмосферные условия там сохранялись неизменными. Благодаря влажности на поверхности образовалась стеклянистая корочка солей кальция, сохранявшая живопись, как слой лака.

Летом 1952 года знаменитый поэт Андре Бретон^{8} при посещении пещеры Пеш-Мерль решил экспериментально разрешить проблему подлинности доисторической живописи. Короче говоря, он потер изображение пальцем и, увидев, что на пальце осталась краска, пришел к убеждению, что это подделка, причем недавняя. Для примера он был наказан штрафом (за прикосновение, а не за убеждения), но дело на этом не закончилось. Французский союз писателей потребовал провести расследование подлинности пещерных росписей. Аббат Брейль в докладной записке, поданной руководству комиссии по историческим памятникам, счел подобные демарши неприемлемыми.

В результате прием протирания пальцем не вошел в арсенал научно признанных методов изучения первобытного искусства.

* * *

Из Ляско я возвращался той же самой дорогой, по которой пришел. И хоть я заглянул, как говорится, в бездну истории, у меня вовсе не было ощущения, будто я возвращаюсь из иного мира. Никогда еще я не утверждался столь прочно в успокоительной уверенности: я — гражданин Земли, наследник не только греков и римлян, но и чуть ли не бесконечной череды людских поколений.

И именно в этом — человеческая гордость и вызов, брошенный безмерности небес, пространству и времени. «Бедные бесследно преходящие тела, пусть человечество станет для вас небытием; из земли, несущей в себе и следы ориньякского полуживотного, и следы рухнувших царств, слабые руки извлекают образы, которые, вызывая безразличие или понимание, в равной мере свидетельствуют о вашем высоком достоинстве. Величие неотделимо от того, на чем оно держится. Остальное — мягкотелые твари или лишенные разума насекомые».

А дальше дорога вела к греческим храмам и готическим витражам. Я шел к ним, ощущая на своей руке теплое прикосновение художника из Ляско.

У дорийцев

Единственная гармония, которая

дает душе совершенный покой, —

это дорийская гармония.

Аристотель

Я пытался убедить его в художественных достоинствах тишины. Тщетно. Существуют эстетики, основанные на шуме. И тогда я использовал террористический аргумент. «Послушай, Неаполь, — сказал я. — Везувий не спит. Но если в один прекрасный день раздастся подземный гул, предвещающий катастрофу, его ведь никто не услышит. Вспомни о судьбе Помпей. Нет, разумеется, я не предлагаю, чтобы ты взял за образец их гробовую тишину, это было бы чересчур, но немножко умеренности, которую рекомендовал Перикл, не помешало бы. Я не случайно упомянул это имя. Ты ведь сам знаешь, что являешься пограничным городом Великой Греции».

Лишь в двух местах было относительно тихо — в музее Каподимонте и в лифте гостиницы «Альберго Фьоре». Музей стоит на горе в обширном парке. Городской шум доносится до него как голос старой пластинки.

Чаще всего я останавливался перед портретом юного Франческо Гонзаго кисти Мантеньи^{9}. Он одет в бледно-розовую лукку и шапочку такого же цвета, из-под которой выглядывает венок ровно подстриженных волос. Зрелый возраст и детство ведут спор за лицо. Быстрый взгляд, энергичный мужской нос и по-детски пухлые губы. Фон невозможно прекрасного зеленого цвета, глубокий и затягивающий, как вода под мостом.

Лифт в «Альберго Фьоре» тоже был произведением искусства. Просторный, как комната в буржуазном доме, с изысканными золочеными украшениями и зеркалом. Диванчик, обитый, разумеется, красным плюшем. Салон этот медлительно поднимался наверх, вздыхая по пути о девятнадцатом веке.

Поселился я в «Альберго Фьоре» из патриотизма (у соотечественника) и по расчету (дешево). Хозяина звали синьор Ковальчик. У него были светлые волосы и открытое славянское лицо. По вечерам, попивая вино, мы беседовали о сложных судьбах, выпавших людям после войны, о недостатках итальянцев, достоинствах поляков и о влиянии макарон на душу. В первый же день я поведал ему о своей мечте побывать на Сицилии. Синьор Ковальчик порылся в ящике, извлек билет в Пестум, не использованный кем-то из постояльцев, и великодушно подарил его мне.