Варшава и женщина (Повесть о Дальней Любви) - [33]

Увидишь радость – к ней душой

Стремись: вот мой девиз благой.

Кто счастлив, тот глядит добрей.

Теперь к чужому не стремлюсь,

Из дома носу не кажу.

Своим добром я дорожу

И счастлив, кажется. Боюсь,

Кто выжидает – тот умен;

Глупец – кто так воспламенен,

Как я, когда спознался с ней.

Сколь долго, тяжко я страдал,

Душой и телом помрачен!

Едва лишь погружался в сон,

Как тотчас ужас заставлял

Бежать и отдыха, и сна.

Но вот и боль побеждена,

Из сердца вырван злой репей.

Не устаю благодарить

Всех тех, кто добрый дал совет,

Как вновь увидеть ясный свет!

Какую песнь для них сложить?

Друзей и Господа хвалю,

Всех оделяю, всех люблю –

Должник ваш до скончанья дней!

Я ныне мудр. Поверь льстецам –

И гибель! Что ж, я исцелен.

Не болен боле, не влюблен,

За что спасибо небесам!

Случалась сходная беда

И с мудрецом; но никогда

Не предано любви верней!

Одетым лучше б мне лежать,

Нежли нагим. Покров долой

Сорвал с меня злодей лихой

И ну, кривляясь, хохотать!

А я, вздыхая и дрожа,

Лишь плакал… Точно от ножа

Остался след в душе моей!

Кто, как не я, был виноват

В чудовищной ночной игре?

Увы! Дозволил сам сестре,

Чтоб надо мной ругался брат.

Достанет у кого ума

Судить: ее ль, моя вина,

Чью сторону принять верней?

Но вот опять цветет апрель.

Я весел и здоров и бодр.

И в общий сладкогласый хор

Пусть и моя вольется трель.

Весть разнеси, о друг певец:

Рюдель избавлен наконец

От ноши тягостной своей!

По-провансальски же это поется так:

Belhs m'es l'estius e-l temps floritz,

quan l'auzelh chanton sotz la flor;

mas ieu tenc l'ivern per gensor,

quar mais de joi m'i es cobitz.

Et quant hom ve son jauzimen,

es ben razos e avinen

qu'om sia plus coindes e quais.

Er ai ieu joi e sui jausitz

e restauratz en ma valor,

e non irai jamais alhor

ni non querrai autrui conquistz;

qu'eras sai ben az escien

que sol es savis qui aten,

e selh es fols qui trop s'irais.

Lonc temps ai estat en dolor

et de tot mon afar marritz,

qu'anc no fui tan fort endurmitz

que no-m reisides de paor.

Mas aras vei e pes e sen

que passat ai aquelh turmen,

e non hi vuelh tornar ja mais.

Mout m'o tenon a gran honor

tug silh cui ieu n'ei obeditz,

quar a mon joi sui revertitz;

e laus en lieis e Dieu e lor,

qu'er an lur grat e lur prezen.

E que qu'ieu m'en anes dizen,

lai mi remanh e lai m'apais.

Mas per so m'en sui encharzitz,

ja non creirai lauzenjador:

qu'anc no fui fan lunhatz d'amor,

qu'er no-n sia sals e gueritz.

Plus savis hom de mi mespren:

per qu'ieu sai ben az escien

qu'anc fin'amors home non trais.

Mielhs mi fara jazer vestitz,

que despolhatz sotz cobertor:

e puesc vos en traire auctor

la nueit quant ieu fui assalhitz.

Totz temps n'aurai mon cor dolen,

quar aissi-s n'aneron rizen,

qu'enquer en sospir e-n pantais.

Mais d'una re soi en error

e-n estai mos cors esbaitz:

que tot can lo fraire-m desditz,

aug autrejar a la soror.

E nulhs hom non a tan de sen,

que puesc'aver cominalmen,

que ves calque part non biais.

El mes d'abril e de pascor,

can l'auzel movon lur dous critz,

adoncs vuelh mos chans si'auzitz.

Et aprendetz lo, chantador!

E sapchatz tug cominalmen

qu'ie-m tenc per ric per manen,

car soi descargatz de fol fais.

В заключение осталось только рассказать о судьбе чумазой и бойкой девчонки, которая привезла Маркабрюна в Блаю на своей телеге с навозом. Тщательно умытая, причесанная и переодетая в хорошенькое платье, она была отдана в обучение одной добродетельной женщине, ткачихе, жившей в Блае, а спустя год и один день получила от сеньора Джауфре тридцать марок серебром, так что впоследствии очень неплохо сумела устроиться.

Управляющий сеньора Лузиньяна предпринимал некоторые попытки найти и водворить на место дерзкую девчонку, пропавшую невесть куда, но ему пришлось довольствоваться телегой и клячей, которые действительно отыскались в лесу в трех лье от Блаи. Да если бы и обнаружили эту сбежавшую Жанну, то вряд ли смогли бы ее узнать, поскольку прежде никто не видел ее умытой.

Спустя десять лет у нее были муж, свой дом, четверо детей и два подбородка, так что для нашего повествования бывшая Жаннетта отныне утрачивает всякий интерес.

Ярослав Воеводский

Что-что, а эту крышу Ясь Воеводский знал, как свои пять пальцев. Всю весну и половину лета 1939 года лазил сюда едва ли не каждый вечер вместе с Марианом Баркевичем и еще иногда со Станеком. Стан, впрочем, похоже, просто так ходил, чтобы его сопляком не считали.

Девицы, за которыми они подглядывали, наверняка обо всем догадывались. Подолгу задерживались у подоконника и хихикали, переминаясь с ноги на ногу, пуская в форточку дым или рассеянно ковыряя пальцем землю в цветочном горшке. Особенно старалась одна. И так на себя вязаную кофту натянет, и эдак, а то вдруг снимет с одного плеча и полезет на подоконник. Усядется, прижмется к стеклу пушистыми рыжеватыми волосами… Мариана прямо испарина от всего этого брала, и Яся – тоже.

Они успели даже разведать, что одну из девиц зовут Крыся и она пять дней в неделю стирает, прибирается и готовит у господ Паторжинских, а вторая, постарше, была ее незамужней теткой. Но та, которая тетка, тоже еще ого-го.

Однако потом появились немцы, и ничего из этих знаний не пригодилось. Ясь, кажется, и глазом не успел моргнуть, как все исчезло по мановению какого-то злого волшебника: и пыльная солнечная Варшава со сплетничающими кафе на улицах, и празднично гремящие трамваи, и сладкие луга по берегам Вислы, и далекий дух невидимых поездов, и изнывающая возле окна Крыся в вязаной кофте, – а вместо всей этой радости – холодная, пустая ночь, криво написанное на стене мелом «Да здравствует Польша» (без восклицательного знака и с какой-то безобразной загогулиной вместо последнего «а») и немецкий патруль, который стоит прямо под домом, лается и водит фонариками. Ясь сидел у трубы, как кот, и ждал, пока немцам надоест.