Варшава, Элохим! - [54]

Железные двери камер захлопнулись, Иван обошел здание, направляясь туда, где стояли двигатели от захваченных еще в 1941 году танков Т-34 и КВ. Эсэсовец Густав Мюнцбергер, ответственный за газацию, с острым, как кулак, подбородком и горбатым носом, отдал команду:

– Iwan, los!

Грозный включил вытяжку на полную мощность, чтобы отсосать часть воздуха из камеры и ускорить процесс «созревания», а потом завел несколько двигателей. Дизели В-2 загрохотали, выплюнув черную копоть, после чего моментально начали наполнять камеры угарным газом через трубопровод. Сначала раздался гулкий, сдавленный сводами крик, в двери начали бить кулаками, потом сквозь крики донеслись обрывки слов Шема Исраиль – литургического текста из Пятикнижия, уже хорошо знакомого Ивану и до одури надоевшего, наряду с Кадишем. Слова молитвы перебивали кашель, плач и крики.

Иван посмотрел на часы. В его распоряжении имелось не больше двадцати минут. Доктор Эберль запрещал отлучаться во время работы дизелей, но в Треблинке Грозный убедился: высшее наслаждение как раз в том и состоит, чтобы нарушать все писанные и неписанные запреты. Он зашел за угол: еврейка лежала все на том же месте и тряслась, обхватив себя обеими руками. Резким движением Иван оторвал ее от земли и поставил на ноги, которые тут же подкосились от страха, так что пришлось перекинуть девушку через плечо и нести до барака.

На входе услышал женский крик. Вошел внутрь: пятеро травников уже опередили его: насиловали симпатичную, еще даже не остриженную девушку, видимо, урвали ее до барака с парикмахерами; еврейку перекинули поперек стола, лицом вниз, и подходили по очереди, пока двое прижимали ее к столешнице за голову и руки. Грозный скользнул глазами по раскрасневшемуся лицу и напряженной шее с выступившими венами, оценил добычу сослуживцев и улыбнулся при мысли, что самая красивая жидовочка все-таки досталась ему. Бросил девушку на кровать, начал поглаживать зажатое, прикрывающееся руками тело.

– Та що ж це ви такi худi? Та, опусти руки, не переживай. Сама ж хочешь, знаю. Вашi обрiзанi так не можуть, я тoбi твойiм Moiceм клянусь, ты тiльки зараз спровжнього мужчину пiзнаеш![34]

Девушка в ужасе смотрела на украинца, качая головой и отмахиваясь. Когда Грозному надоела эта борьба, он ударил девушку ладонью по лицу, достал штык-нож и подставил его к горлу:

– Цыц, сука! Та не треба з себе незайману вдавати![35]

Увидев, что она замерла, украинец опустил нож, достал из тумбочки бутылку с молоком и кусок белого хлеба, зная, что жертва испортит процесс, если будет знать, что для нее все закончится смертью, – Грозному слишком надоели грубые изнасилования.

– Жри!

Еврейка недоумевающе смотрела на хлеб с молоком и снова покачала головой, только медленнее.

– Та що ти дивишся? Йiж – Toбi кажу![36]

Девушка отстранила хлеб, взяла только молоко и жадно начала пить, не отрывая от украинца испуганного взгляда. Иван смотрел, как двигается ее кадык, и ждал. Увидев, что ноги и спина еврейки в земле, он сорвал с кровати простынь и отряхнул кожу девушки. Бутылка опустела, он откинул пустую посудину в сторону и сразу же начал щупать бедра, живот, трепать грудь. Девушка лежала на спине, закрыв лицо руками, а Грозный пытался вспомнить, какая она у него по счету: семьдесят вторая или семьдесят третья.

Иван кончил в девушку, через минуту ее вырвало, это взбесило Грозного, задело его за живое. Пока она откашливалась и отирала руками грудь от рвоты, он взял лежащий рядом штык-нож, воткнул его во влагалище и провернул по часовой стрелке. Раздался оглушительный вопль – от боли девушку скрючило, она сложилась, как перерубленная пополам, ударилась лбом о колени, сжала кулаки и укусила себя в ногу. На крик оглянулись пятеро сослуживцев Грозного, которые всё не слезали со своей жертвы. Увидев, что случилось, только уважительно покачали головами и продолжили пользоваться своей добычей. Иван достал штык-нож: с него стекала сперма, смешанная с кровью. Еврейка ударила Ивана ступней по лицу и свалилась с кровати, извиваясь и корчась. Грозный подошел и перерезал ей горло, потом взял с железной печурки еще не высохшую вчерашнюю портянку и отер штык-нож. Запнул мертвое тело под кровать, сел на нее, скрипнув матрацем, достал из тумбочки банку тушенки и, открыв ее все тем же ножом, принялся за еду, поглядывая на часы. Увидел на матраце кровь, перестал жевать:

– Тьфу ты, зараза…

Опустошив банку с тушенкой, бросил ее под кровать на залитый кровью пол рядом с мертвым телом, еще немного полежал, дождался, когда тушенка отрыгнется, потом сладко потянулся, позвал еврея из зондеркоманды, приказал ему все убрать и поменять белье с матрацем, после чего достал гнутую жестяную упаковку с дрезденской «Аттикой» – лучшими немецкими сигаретами, прикурил и глубоко затянулся. Выпустив дым, встал с кровати, сделал глоток теплого спирта из фляги и поморщился, затем вышел из барака, оглянувшись на вторую еврейку, которую продолжали насиловать: набитая спермой, обессиленная, она уткнулась лицом в стол и не шевелилась, ее уже никто не держал, она полностью покорилась, а пьяный травник, уже давно пристроившийся сзади со спущенными штанами и волосатыми ягодицами, стоял и, не вынимая члена, все никак не мог зажечь отсыревшие от пота спички, чтобы прикурить сигарету. Он матерился и скользил по коробку, пока наконец одна не дала искру и не загорелась, осветив щетинистое лицо. Сигарета захрустела огоньком, и из красного блестящего носа повалил дым. Затянувшись, травник продолжил насиловать девушку, бросив не потухшую еще спичку ей в затылок.