Варшава, Элохим! - [50]

Доктор собрался с силами, встал, медленно разогнулся и поднял голову. На площади перед вторым бараком раздевались мужчины, там же у входа стоял пан Штернфельд. В воротах появился штурмшарфюрер Курт Майер с сенбернаром; при виде раздетых мужчин тщательно выдрессированный пес Барри спрятал язык и сосредоточился. Евреи из зондеркоманды с красными повязками кинулись врассыпную, начали жаться к стенам барака. Штурмшарфюрер отцепил от ошейника поводок:

– Fass!

Барри рванул к первому попавшемуся раздетому и вцепился в промежность, сшиб запыхавшейся, потной махиной; оглушительный крик, истеричный, захлебывающийся – еврей уперся ногами в лохматую тушу, пытался оттолкнуть, весь скрючился, держался за влажную морду руками, лез пальцами в зажмуренные глаза пса, бессильно толкал окровавленную морду, но Барри стискивал челюсти все сильнее, кровь брызнула на ноги и живот несчастного, залила торопливой струей колени, увесистые капли перемешались с песком, затвердели. Человек-кукла свистнул, пес моментально ослабил хватку и рванул назад, снова оказался у ног Курта, как вкопанный, словно плоть от плоти. Из сжатой пасти торчал бесформенный шмат мяса. Смешанная со слюной кровь стекала на песок вязкой кляксой, лохматая грудь часто вздымалась, всасывая в себя воздух через широко раскрытые ноздри. Изувеченный лежал неподвижно, только раскрыл рот и выплевывал из себя смятые звуки: затравленное мычание, вой и хрип; все это предсмертное многоголосие сливалось и бурлило, клокотало кипящим жиром. Остальные мужчины начали в панике разбегаться, спотыкались, вскакивали, но приклады травников сгоняли их обратно к бараку.

Барри и его хозяин казались двумя частями единого целого: пес чувствовал желания штурмшарфюрера и, взбудораженный их течением, отзывался на них. Привыкшие к беспощадности пса евреи из зондеркоманды, травники и эсэсовцы были искренне удивлены, когда Курт Майер уехал на неделю в отпуск, – во все время отсутствия хозяина Барри не только ни на кого не бросался, но даже подпускал к себе чесать за ухом и вилял хвостом, играя с эсэсовцами и травниками, прибывающих же евреев сенбернар игнорировал, разве что изредка лаял на них, но когда штурмшарфюрер вернулся, то в первый же день были насмерть растерзаны несколько человек из зондеркоманды: складывалось впечатление, что по природе своей добродушный пес являлся лишь сосудом, наполняемым ненавистью хозяина.

Один из травников схватил Гольдшмита за шиворот, поднял и толкнул к мужскому бараку. Доктор с трудом удержал равновесие и пошел к входной двери, однако, когда украинец отвернулся, резко сменил направление и быстрым шагом вернулся к женскому бараку, откуда уже доносился детский плач, – разлученные с доктором сироты начали кричать, раздражая немцев и травников. Оказавшись внутри, доктор столкнулся с толпой обнаженных женщин. Кто-то из них уже трогал остриженную голову, другие еще только ждали очереди. Пристыженные беззащитные женщины шлепали босыми ногами и вглядывались в лица соплеменников из зондеркоманды, многие пытались заговорить с ними, но рабочие-евреи отвечали коротко или просто игнорировали вопросы. От них исходил сильный запах спирта, что несколько утешало вновь прибывших: раз уж евреям дают здесь алкоголь, значит, все не так страшно, как в бродивших по гетто слухах. По периметру раздевалки висели желтые лампы, закрытые решетками; над длинными деревянными лавками серебрились алюминиевые крючки, пронумерованные белой краской. Мальчиковатый нескладный унтер с безмозглым выражением круглого лица без конца твердил про дезинфекцию и душевые кабины. Дети волновались, плакали и кричали, унтер приказал травникам успокоить их, те принялись трясти малышей, бить по лицу, заставляли молчать. Стелла и Саломея набросились на солдат, царапали руки, отталкивали – щетинистые хлопцы в ответ начали молотить воспитательниц дубинками и прикладами, повалили их на пол; по всему бараку поднялся гул, женщины заметались, громко причитая. Доктор появился в дверях; унтер удивленно оглянулся на него, резко ткнул в грудь хлыстом и замахнулся, но тут, увидев доктора, воспитанники радостно вскрикнули, вскинули руки, лица их просветлели.

– Пан доктор! Пан доктор! Мы здесь!

Оценив перемену в поведении детей, унтер опустил руку и, вместо того чтобы ударить доктора, толкнул его в глубь барака. Гольдшмит принялся обнимать навалившихся на него малышей: сверкающие глаза, улыбки, тянущиеся ладошки. Глядя на радость детей, постепенно успокоились и женщины, стало тише. Они осознали: их стригут не налысо, на сердце потеплело, им казалось, с ними считаются, они не обречены, просто их стригут потому, что необходимо избежать вшей.

Мы все-таки нужны им, мы рабочая сила.

Раздевшийся донага доктор построил всех детей – белокожих, хрупких, с большими родинками или веснушками на тоненьких спинках с выпирающими позвонками – и в общем потоке двинулся следом за остальными. После парикмахеров евреек вывели на улицу в длинный узкий коридор под открытым небом со стенами из колючей проволоки, замаскированной вплетениями хвойных ветвей, – коридор метров двести длинной и в пять обнаженных человек шириной. В лагере этот коридор называли шлангом или кишкой, на идише оба названия звучали как «кишкэ».