Варшава, Элохим! - [46]
– Ласкаво просимо, будьте, як вдома[26].
Раздался хохот. Из соседнего вагона доносился гулкий кашель, сбивчивый мужской голос попросил воды. Украинец в зелено-черной форме подошел ближе и что-то спросил, но Гольдшмит не расслышал, через минуту из вагонного окна высунулись усталые руки с несколькими золотыми цепочками, травник взял их, начал махать, требуя еще. Голос в вагоне продолжал просить, теперь громче:
– Воды! Воды!
Хлопец усмехнулся, убрал золото за пазуху и вернулся на то же место, где и стоял, а затем красноречиво зевнул в сторону передавшего ему цепочки. Еврей из вагона начал кричать, тогда травник не без веселой лихости вскинул винтовку и выстрелил в стенку вагона. Длинная, как палец, гильза сверкнула и упала рядом с рельсами среди пыльных камней, залитых черным блестящим маслом; раздался оглушительный хлопок, затем крики.
– Стули пельку[27], жид!
Соседний вагон поперхнулся сдавленным шумом, приглушенными возгласами. Через минуту Гольдшмит услышал стальной удар, он высунулся в окно и увидел, что их отцепили от состава. Часть вагонов подхватил локомотив, толкал их теперь вперед по узкому зеленому коридору. Непомерно тихие, молчаливые деревья приступили еще ближе. Несмотря на сильную жару, эти сосны и лиственницы казались ледяными, почти подмороженными. Все покачивали-покачивали своими колючими лапами, бренчали хвоей и хрипло шептали в окна со сдержанной судорогой, с придыханием, похожие на спокойных могильщиков со сморщенными лбами. Локомотив вытолкал на пустырь отцепленную часть состава. Раздался свисток. Щелкнули стальные крючкообразные засовы, и двери с шумом распахнулись.
– Alle raus! Raus! Raus!
– Ну, шибче, шибче давай, шевелись!
Ввалившееся в открытую дверь солнце ослепило, зрачки залил обжигающий белый свет; поток свежего ветра прикоснулся к мокрой коже, отчего по спине непроизвольно пробежала нервная дрожь болезненного наслаждения. На платформе Януш увидел с десяток немцев, травников было гораздо больше, они буквально напирали со всех сторон: карабкались на крыши вагонов, размахивали прикладами и вышвыривали людей, лыбились на вышках с выключенными прожекторами, оперевшись на пулеметы, слонялись вдоль длинного деревянного корпуса вокзала, какого-то странного, похожего на плохо сделанную декорацию, слишком нового и навязчиво размалеванного. Выпяченные таблички: «кассы» над слепыми окошками, «телеграф», «зал ожидания», «справочная», да и круглый белый циферблат часов с мертвой стрелкой, которая замерла на горбатой цифре «6», – все было лишено обычной вокзальной подвижности. Беззаботный, слишком гражданский вид этого бутафорского вокзала, так нелепо смотревшегося на фоне двух вышек с пулеметами и всех этих хищных, притаившихся заборов из колючей проволоки и переплетенных сосновых ветвей, выдавал фальшь. Чуть поодаль столб с указателями: «К поездам на Белосток и Волковыск», «В душ».
В глаза бросалась длинная сквозная палатка с занавешенным проходом и красным крестом, так называемый «лазарет», где заправлял унтершарфюрер Август Вилли Мите по кличке Кроткий Стрелок – длинноногий и умиротворенный, как лемур, он смотрел на евреев утешающими рыбьими глазами так, словно хотел успокоить. Выделял из толпы вновь прибывших слишком ослабевших, шагавших с трудом, а затем спроваживал в свое лазаретное логово, которое маскировало огромный ров с мертвыми телами; оказываясь внутри, Мите все с тем же утешающим видом всаживал пулю в затылок – немцы называли это «получить одно кофейное зерно». Внутри палатки притаился второй стрелок, неряха Ментц с маленькими черными усиками, – крестьянского вида мужичок стоял за перегородкой с мелкокалиберной винтовкой и пистолетом. Если в лазарете оказывалась мать с маленьким ребенком, сначала убивал женщину, затем поднимал ребенка за волосы или воротник, после чего стрелял ему в голову. Первое время матерей с младенцами на руках он убивал одним выстрелом в спину: чаще всего новорожденные быстро задыхались, задавленные трупом собственной матери, или просто расшибались об колени и лбы мертвецов во время падения в ров, теряя сознание, но возня и плач среди трупов все равно постоянно давали о себе знать. Это раздражало немца, так что поднаторевший в своем деле Ментц в последнее время аккуратно забирал младенцев из рук женщин, клал на стол, убивал выстрелом мать, затем, чтобы не тратить лишний патрон, хватал младенца за ноги: чуть качнет с плеча и разбивает мягкую головку о бетонную плиту – глухой, влажный шлепок, после чего маленькое тельце летело в ров следом за мертвой матерью. До войны Ментц разводил коров.
Тут же сновали евреи из зондеркоманды: те, у кого были синие повязки, работали на платформе, встречали вновь прибывших и собирали чемоданы, освобождали вагоны, понукаемые дубинкой остервеневшего капо[28], подхватывали умерших от жажды и духоты, стягивали к краю платформы, где стояло несколько грузовиков с открытыми прицепами. Евреи с желтыми повязками, так называемые придворные, по большей части бывшие ювелиры и банкиры, служили в закрытой зоне лагеря: сортировали золото и драгоценности, складывали пышные стопки банкнот; те, на которых были красные повязки, работали дальше, внутри лагеря на плацу, – они помогали раздеваться, а затем собирали одежду и сваливали в огромные кучи.
