Варшава, Элохим! - [32]

У Эвы защемило в груди.

– Хорошо, Зивочка, я передам им… сегодня же все скажу. – Она развела порошок в стакане с теплой водой, дала таблетки и снова уложила ребенка под одеяло. – А теперь постарайся уснуть, чтобы набраться сил…

Через несколько минут, когда лекарство начало действовать, девочка зевнула, потом закрыла глаза и засопела, чувствуя на животе прохладную ладонь медсестры.

Панна Новак тихонько поднялась, застегнула сумку и вышла, притворив дверь. Напоила отварами Арона и Иржика, осмотрела лодыжку Ханки, прошлась по зданию приюта, провела дезинфекцию помещений, после чего Яцек передал Гольдшмиту две коробки с тушенкой, которые они с Эвой спрятали в телеге.

Яцек стеганул лошадь и присвистнул. Копыта застучали по мостовой.

Май 1942 года. Этот год обитатели гетто считали благоприятным: появилось много поводов потешить себя разговорами о скором окончании войны. Проблески надежды замерцали еще зимой, когда немцы начали реквизировать меховые изделия. Люди подмигивали друг другу и потирали руки, сдавая нацистам лисьи воротники и шубы с таким видом, точно подбрасывали дрова в костер, на котором сжигают Гитлера. Теперь же, в мае, в фирму Тобенса на улице Проста, 12, прибыло двести тысяч комплектов завшивевшей, хрустящей от грязи и крови формы немецких солдат и офицеров. Во многих нагрудных карманах лежали свернутые советские листовки. Евреи стирали форму и штопали пулевые отверстия, силясь спрятать от надзирающих эсэсовцев рвущиеся на лица улыбки. В довершение этого 27 мая на подъезде к Праге было совершено покушение на одного из главных жрецов холокоста Гейдриха Рейнхарда. Mercedes-Benz обергруппенфюрера с открытым верхом раскурочило не очень метко брошенной бомбой; начальник RSHA скончался 4 июня от полученных ранений. А в ночь с 30 на 31 мая Королевские ВВС разбомбили Кельн: около тысячи самолетов вытряхивали из города жизнь, трепали его, перетирали в бетонную труху с таким остервенением и упоением, будто не немецкие солдаты, не одичалые от нацистских идей фельдмаршалы, не бесноватые вожди-садисты, а сам прекрасный древний город топтал и истреблял человечество. Ненависть эта была не лишена справедливости: грациозные стены испепелялись за то, что породили весь этот людоедский выводок SS, всех этих осатанелых теоретиков-патриотов и бесчисленные серые орды простых солдат, безмозглым, послушным обухом лупцующих все живое. Однако, словно в свое оправдание и из деликатности богобоязненного воина, летчики не трогали Кельнский собор, который возвышался над руинами, как статный, высоколобый священник, среди могил распростерший руки к карающим небесам.

Плотная, но уже по-летнему уютная морось. Панна Новак смотрит в заляпанное окно. Фургон сильно трясет: истерзанная дорога к кладбищу плюется грязью и кашляет, толкает машину из стороны в сторону и раскачивает ее, как лодку. Рессоры скрипят, из-под козырька вываливаются смятые листки бумаги. Водитель фургона Тадеуш с рябым лицом и жесткими курчавыми волосами вцепился в руль, время от времени отирая серым платком влажный морщинистый лоб. От его крепких пальцев с щетинистыми колкими волосками и старой рубахи пахнет табаком, дымом и бензином.

Медсестра держалась руками за дверь и сиденье, чтобы не удариться головой о крышу. На каждой кочке посматривала назад, в занавешенное клетчатой шторкой оконце. Фургон был заставлен коробками и ящиками с отверстиями для воздуха, а за их хрупкое, напуганное, жаждущее жить содержимое Эва переживала больше, чем за себя. В одну поездку обычно удавалось брать максимум троих детей: прятать больше было слишком рискованно, но сейчас в фургоне сидели шестеро, поэтому медсестра решила передать часть детей женскому католическому монастырю.

Тадеуш остановил машину в нескольких километрах от кладбища. Стоило мотору заглохнуть, напряжение водителя рассеялось, он ослабил пальцы, на него накатила волна сонливости. Механик варшавского завода, всю свою жизнь массирующий жилистыми, окаменелыми руками металлические детали, держался сейчас за мягкий и податливый руль, чувствуя, что с минуты на минуту уснет. Еще до войны Тадеушу казалось, что в его истертой работой жизни давно уже не осталось ничего, кроме жены, двух дочек и этих вот крепких, как подкова, рук. Все бойкие мысли и чувства, которые так ретиво курочили его когда-то в молодости, постепенно вышли из него, как и грехи, вместе с трудовым потом – полностью, без остатка, поэтому, окажись он на Страшном суде, Господь не увидит перед собой ничего, кроме этих вот самых пропахших работой честных рук, которые робко повиснут перед Богом, утопая в ореоле его света.

Подъезжать к кладбищу ближе было опасно, в таком безлюдном месте фургон с красным крестом бросался в глаза: красный крест среди мертвецов – трудно представить более нелепое зрелище. Девушке подумалось, что так оно, собственно, все и обстоит (они помогают тем, кто уже давно приговорен, как бы заранее соборован и положен в могилу, – скорая помощь для усопших: протянутый стакан воды, щедро предложенный заживо погребенному; сердечное слово ободрения и жест сочувствия – висельнику, со скрипом покачивающемуся на ветру; искусственное дыхание – отсеченной тесаком, скинутой с плеч голове, обездвиженному сухому рту). Но в том-то и заключалась тайна всего ее дела: кажущаяся бессмысленность риска делала труд Эвы еще более осмысленным.