Варлам Шаламов в свидетельствах современников - [8]

     Я привела в приемный покой больницы свою старшую дочь Валентину и соседского мальчика для прививок. Ко мне подошел высокий худощавый человек, с темными волосами, спросил меня, не я ли являюсь Галиной Александровной Воронской? Я ответила, что я. Он представился, что он – Варлам Тихонович Шаламов. Обо мне он узнал от нашего общего знакомого, который тоже в это время был в лагере на Левом берегу, Валентина Португалова. После этого я, приходя в больницу, с ним раскланивалась, разговаривала. Но разговоры были довольно ограничены, поскольку это была больница, присутственное место, и очень много людей. Насколько мне известно, Варлам Тихонович был расконвоирован. Все заключенные медицинские работники, как правило, тоже расконвоированные, старались каждую свободную минуту провести на воздухе, подойти к реке Колыме. Он почти никогда этого не делал. Очевидно, он в это время либо писал, либо читал. Встречалась я с ним в это время редко, потому что у меня в 51 году родилась вторая дочь Татьяна, и я почти все время была дома. Знаю через Валентина Португалова, что внимательно следил за всеми выходящими журналами, которые Валентин Португалов доставал ему из библиотеки на вольном поселке.

     Валентин Валентинович Португалов отбывал на Левом берегу второй срок, полученный им уже на Колыме. В лагере он возглавлял агитбригаду и самодеятельность. Валентина Валентиновича я немного знала еще по Москве, учились с ним в Литературном институте имени Горького. С нашей семьей на Левом берегу у него были добрые отношения, и он довольно часто к нам заходил.

     Мой муж, Иван Степанович Исаев, тоже учился в Литературном институте, на вечернем отделении. Был арестован в 1936 г. До ареста работал в Управлении по охране авторских прав. Хотя, мы все трое были из одного института, дела у нас были совершенно разные.

Дружил он с доктором Лоскутовым, который тоже был заключенным, и с вольнонаемным доктором Мамучашвили. Несмотря на свою молодость, она побывала на фронте и была там ранена. На Левом берегу она вскоре вышла замуж. Какое-то отдаленное отношение она имела к семье Багратиона.

     На Колыме он мне не давал читать ни прозы, ни стихов. Однажды он пришел с Португаловым, и у меня было впечатление, что он хочет почитать стихи, но я побоялась, потому что мы жили в коммунальной квартире, и меня окружали соседи, убежденные и ярые сталинисты, и такое чтение в те годы могло служить большим криминалом. Вероятно, я неправильно поступила, но я уже к тому времени пережила второй арест и была приговорена к вечной ссылке. По первому аресту я попала на Колыму. Новые лагерные сроки давали за каждое неосторожное слово, да еще и привирали. Я знала о том, что он пишет стихи, но встречаться в спокойном уединенном месте не было возможности. В Москве он несколько раз вспоминал о том, как в тюрьме два мальчика, обвиненные тоже по 58-й статье, сделали из тряпок мяч и играли в футбол. Повторение этого рассказа не было результатом его забывчивости, а просто это чрезвычайно поразило и, очевидно, произвело на него такое огромное впечатление, что он несколько раз мне об этом рассказывал.

     В то же время он мне рассказал, смеясь, и совершенно спокойно, как его вели куда-то два конвоира на принудиловку и они очень торопились, так как там в этот день для вольнонаемных было кино, а кино на Колыме – на дальних приисках было чрезвычайное событие не только для заключенных, но и для вольных. А он, по мнению этих конвоиров, шел слишком медленно, у него не было сил. Посовещались, они сказали, давай его покормим, может, он пойдет быстрее. И дали ему хлеба. Хлеб он, конечно, съел, но быстрее идти не мог. Тогда они его стали бить. Конвоиры на сеанс опоздали. Меня удивило, что он об этом рассказывал как-то иронически и смеясь. Мужчин так много били на Колыме, что они уже, если так можно выразиться, к этому привыкли, и там, где это было возможно, даже проявляли чувство юмора.

     По окончании срока он поехал в Магадан, пытался там устроиться. Устроиться ему не удалось. Но он получил направление куда-то на трассу, почти на границе с Якутией. Там до него были беспробудные пьяницы и люди, которые совершенно не желали и не умели никого лечить. А Варлам Тихонович не пил и относился к больным по-человечески, лечил их, поэтому местное начальство и все население относилось к нему очень хорошо, чего не было бы, кстати, в Магадане, потому что там было очень много договорников. Позднее он сказал мне: вот я теперь смогу помогать своей дочери.

     Как-то он заехал на Левый берег за какими-то справками и зашел ко мне. Увидел у меня несколько книг Пастернака, стихов Пастернака – мне их из Магадана переслал Португалов. К сожалению, моя младшая дочь успела их расчертить карандашом, и эти исчерченные экземпляры он с горьким вздохом попросил подарить, я ему отдала. Мне было очень неудобно, что я не доглядела, и они попали в руки моей младшей дочери. Это были небольшие сборники, названия не помню.

     Когда я приехала в Москву, мы вместе с мужем к нему зашли. Тогда он жил где-то около Арбата. И я впервые познакомилась с его второй женой Ольгой Сергеевной Неклюдовой, с которой впоследствии сдружилась. Позднее они получили квартиру около Беговой улицы, там я часто бывала. Теперь о некоторых его оценках. Он считал, что самые большие поэты XX столетия – это Блок и Пастернак. Иногда цитировал их отдельные четверостишия, строчки. Удивил меня, что он Веру Панову считал хорошей писательницей, к которой я лично относилась несколько сдержанно. Характер у него был трудный, я бы даже сказала, неуравновешенный.