Вариант Пинегина - [10]

9

Волынский от Пинегина возвратился в горком. В приемной его поджидал Шелепа.

— Зайдите ко мне, Олег Алексеевич, — пригласил Волынский.

— Ну как? — с тревогой спросил Шелепа. — Уломали Пинегина?

Волынский невесело улыбнулся:

— Такого уломаешь! Упрямее быка. Слушать ничего не хочет — не буду с ним работать — и все!

Волынский с сочувствием смотрел на опустившего голову Шелепу.

— Не горюйте, Олег Алексеевич. В горкоме вам тоже будет неплохо.

Шелепа хмуро ответил:

— Я инженер. Мое призвание — схемы и расчеты, ватман и калька. А в горкоме не чертежи — люди. Этот материал расчету не поддается, линиями в туши его не представишь, схемой не изобразишь.

Волынский ласково возразил:

— Я, как вам известно, тоже металлург, и не проектант — хозяйственник. В свое время не меньше вашего страшился переходить на партийную работу, не мыслил существования без конверторов и шахтных печей, без кранов и шлаковых тележек. А теперь не только привык, привязался к своей работе. И насчет человека вы зря: в туши его не изобразишь — верно, но расчету он поддается, вернее, не расчету — предвидению.

Шелепа со вздохом сказал:

— Конечно, ничего другого не остается, раз Пинегин отказывается оставить меня на комбинатской работе. Но обидно убираться, когда разворачивается такая гигантская реконструкция.

Волынский предложил, садясь за стол:

— Поговорим о неотложных мероприятиях. Что вы намечаете для начала своей работы в горкоме?

— Да ведь мы вчера все с вами обсудили, — ответил удивленный Шелепа. — Именно это и надо начинать, раз Пинегин упорствует, — бороться против него. Написать на машиностроительные заводы, в проектные организации, в исследовательские институты — всех поднять на дыбы! И добиваться в ЦК и Госплане пересмотра решения.

Волынский сжал губы, подпер голову рукой. Шелепа тоже замолчал, ожидая ответа. Он не сомневался, что Волынский с ним согласится. Секретарь горкома после первых же объяснений полностью принял проект Шелепы, он не откажется от этого проекта, несмотря на сопротивление Пинегина. Просто надо все взвесить, рассчитать свои и Пинегина силы, прежде чем объявить открытую борьбу начальнику комбината. Но Волынский думал совсем о другом.

Он увидел себя юношей, приехавшим на курсовую практику на завод, затерянный среди лесов. Начальник завода принимает их, группку студентов, сам водит по цехам, объясняет и показывает. Но они смотрят не столько на агрегаты, сколько на этого человека. Он им знаком, не раз они видали его портреты в газетах, читали его речи на партийных съездах, говорили о нем на экзаменах, горячо обсуждали на занятиях его опыт, его достижения — вот он, живой, насмешливый, точный, он, Пинегин, тот самый — старый большевик, знаменитый хозяйственник, один из прославленных героев первых пятилеток. Это был удивительный день, первая встреча с Пинегиным, такие встречи остаются в памяти на всю жизнь — эта осталась… А потом, через несколько лет, вторая встреча, уже здесь, на Севере. Только что прилетевший молодой инженер Волынский представляется начальнику комбината, прилетевшему за два дня до него. На этот раз беседа коротка, всего две фразы. «Принимайте конверторное отделение, — говорит Пинегин. — Там до вас шляпа сидел, вы шляпой не будьте!» А затем каждый день то телефонный разговор, то вызов в управление, то беседа в цеху. Пинегин строго, и дружески контролирует молодого руководителя, направляет, поправляет его, то хвалит, то сердито выговаривает. Да, это была настоящая школа, трудный курс хозяйствования, в иной день узнавалось больше, чем за месяц институтских лекций. Кто был Пинегин тогда Волынскому? Начальник? Наставник? Администратор? Как мало говорят эти равнодушные слова сердцу, а ведь он, Пинегин, не только направлял ум, но и зажигал сердце! Такой он был, такой, — может, один отец, умерший в год поступления Волынского в институт, был дороже и ближе. Не он один ощущал на себе эту отеческую заботу Пинегина — всем тот был дорог, всему их большому коллективу. «Старик, — говорили о нем любовно. — Старик разбушевался — страх! Старик сегодня не в духе! Братцы, видали, старик в президиуме весь вечер посмеивался!»

— Вы не согласны, Игорь Васильевич? — спросил Шелепа.

Волынский не услышал вопроса. Новые мысли мчались в его мозгу. Он видел ласкового, так непривычно доброго Пинегина, вызвавшего своего питомца Волынского для личной беседы. «Вступай в партию!» — советует Пинегин. Как он, Волынский, волновался, у него даже голос прерывается, он твердит: «Боюсь, не подготовлен я, не гожусь!» А Пинегин обнимает его за плечи: «Я к тебе присматриваюсь уже второй год, только таких и нужно принимать в партию, верю в тебя: не опозоришь высокое звание!» И вот Волынский — член партии, а в личном деле поручительство Пинегина, старый руководитель выводит в полет своих орлят. Четырнадцать лет утекло с той поры, всего не вспомнишь, а еще одно надо вспомнить обязательно. На этот раз беседа не в кабинете, прямо в цеху. «Пора тебе бросать хозяйствование, — говорит Пинегин. — Все яснее вижу, что сила твоя не в технике, хоть и техника у тебя идет неплохо, а в понимании людей и в политическом кругозоре. Собираюсь на партконференции рекомендовать тебя в партийные работники». И опять Волынский отказывается, не верит в свои силы. Нет, знает Пинегин своих помощников, всех знает — лучше, чем они себя. И верят ему, общее мнение: кто-кто, а Пинегин не ошибется! И вот Волынский — секретарь горкома, сперва второй, потом первый. Нелегко ему пришлось, очень нелегко, временами охватывало уныние. Кто помогал ему в эти трудные минуты? Он, Пинегин. Помогал советом, помогал делом, ободрял, подталкивал, подшучивал, критиковал. Всегда, всегда, вспоминая Пинегина, Волынский ощущал одно и то же: признательность, уважение, восхищение. А сейчас ему предлагают подняться на старика, начать против него борьбу, может быть, добиваться снятия Пинегина, если докажут, что он неправ, а он упрется! И как он может не упираться, ведь собираются опорочить заветную его мечту, сколько сил и душевных способностей он вложил в этот план! Нет, люди не отказываются добровольно от дела всей жизни, не откажется и Пинегин. Волынский, ученик Пинегина, занесет руку на старого, любимого учителя — поймет ли тот его, простит ли?