Вариация на тему древнего мифа - [4]

Впрочем, не стану уподобляться нашим сплетникам. Ведь я рассказываю о Каньяре.

Мне не сразу удалось напасть на его след. Во всяком случае, во время моей первой вылазки в деревню я не встретил среди аборигенов никого, кто мог бы хоть что-то определенное сказать о поселившемся среди них человеке. Возвращаясь вечером в лагерь, я ощущал некое смутное беспокойство за судьбу друга, хотя и отлично понимал: ничего страшного в этом мире, лишенном хоть сколько-нибудь серьезных опасностей - и откуда только такие берутся? - случиться с ним не могло. Если, конечно, дружелюбие аборигенов не было наигранным. Правда, я мало верил в возможность обмана. Аборигены Орьеты, судя по всему, испокон веков жили в ладу с природой, друг с другом и самими собой, и не было причин, которые побудили бы их к вражде или обману. Но я все же вздохнул с облегчением, когда дня через три узнал от одного из аборигенов, отыскавшего меня в лагере, что человек, о котором я спрашивал - весть о том, что я им интересуюсь, быстро разнеслась по окрестностям - живет уже несколько лет в одной из деревень за Большой рекой, в нескольких сотнях километров от нашего лагеря. Он усердно учится резьбе по дереву - при упоминании этого обстоятельства абориген усмехнулся - жив, здоров и, похоже, счастлив.

Выбраться к Каньяру мне удалось лишь перед самым концом съемок. Стоило это изрядного скандала с двумя другими младшими техниками, вообразившими, что на мне можно выезжать, как на ломовой лошади, и они не раз еще припомнили мне потом эти несчастные три дня отпуска, во время которых им впервые с начала съемок пришлось поработать. Другой ущемленной стороной оказалась секретарша продюсера: я увел у нее из-под носа лучший планер, на котором именно в тот день она собиралась покататься вместе с очередным кавалером. Впрочем, к ее чести надо сказать, что по натуре она была незлобива, и очень скоро сменила гнев на милость, так что вскоре после отлета с Орьеты наши бездельники зубоскалили уже по поводу моего с ней романа.

Так или иначе, но к полудню я пролетел над Большой рекой и вскоре приземлился на окраине деревни, в которой поселился Каньяр.

Но его я узнал далеко не сразу.

И не только потому, что он оброс благообразной бородой, которой раньше никогда не носил. Просто подсознательно я никак не ожидал, что он воспримет все без исключения обычаи аборигенов - вплоть до полного отказа от одежды. Честное слово, до самой нашей встречи вопрос об этом как-то даже не возникал у меня в голове. И потому я не смог удержаться от смешка, когда понял, наконец, кого же вижу перед собой.

Человек, как бы он ни старался, всегда остается рабом условностей того мира, в котором он вырос. И потому, как я понял потом, вспоминая нашу встречу, меня поразил не столько внешний облик Каньяра, сколько то, как он держался. Внутренне я не мог перестать считать его членом нашего, человеческого общества - и потому поразился той естественности в его поведении, которая немыслима для цивилизованного человека, лишенного одежды, но воспринимается как должное в поведении аборигена. Лишь позже я понял, что у Каньяра был только один путь к достижению своей цели - стать во всем настоящим аборигеном. И он достойно - по крайней мере, на первый взгляд - справился с этой задачей.

- Не ожидал, что увижу тебя, - сказал он, широко улыбнувшись. - Ну здравствуй.

Мы обнялись и вошли в дом. Внутри было чисто и светло - это вообще характерно для жилищ аборигенов. Небольшие окна в доме Каньяра были так умело расположены, что попадавший в них свет равномерно освещал внутреннее помещение, отделанное светлым деревом. Все оно было заставлено резными деревянными фигурками - они стояли и на длинном столе, и на полках, тянувшихся вдоль стен, и на полу. Я успел уже достаточно насмотреться на создания аборигенов Орьеты и, хотя так и не понял, в чем же сокрыто очарование, которое от них исходило - наверное, способность никогда не раскрываться до конца есть неотъемлемое свойство любого истинного произведения искусства - могу теперь с первого взгляда отличить их от любой имитации. И я, конечно же, сразу ощутил: вышедшие из-под резца Каньяра предметы были всего лишь имитацией, сделанной рукой человека, человека Земли. Абориген, который рассказал мне о Каньяре, усмехнулся, когда речь зашла о занятиях моего друга резьбой - я понимал теперь причину усмешки. Каньяр никогда не был мастером. Он был сообразительным малым, теория всегда давалась ему без труда, но когда надо было что-то сделать руками... Правда, если бы мне сказали раньше, что он окажется способным сотворить такое, я бы не поверил. Многие из фигурок, которые я разглядывал, расхаживая по его обиталищу, сделали бы честь лучшим земным мастерам. Там, дома, он был бы вправе гордиться ими. Но здесь, после всего увиденного за несколько недель работы на Орьете, это уже не впечатляло. Каньяр был еще очень далек от воплощения своего идеала в дереве. Очень и очень далек.

Мы провели вместе все три дня моего отпуска. Как он рассказал, это была первая передышка, которую он себе позволил за несколько лет. Все остальное время, месяц за месяцем, три долгих орьетских года он занимался резьбой. Вырезал все, что угодно. Он показал мне первые свои работы - они были нелепы и неуклюжи, на них трудно было смотреть без смеха. И все же в них было что-то такое, что компенсировало недостаток мастерства, что-то от его души. Как в аляповатой глиняной свистульке, к которой - мы это знаем потянутся детские руки. А дальше... Дальше он вырезал все лучше и лучше, учителями у него были прекрасные мастера - но что-то ушло из его работ. Он приближался к совершенству в мастерстве, и я знал, что он говорит правду, что он добьется, сумеет сделать то, что под силу любому аборигену. Да, мастерство его, без сомнения, росло, хотя и медленно, хотя и не видно было еще впереди того рубежа, достижение которого поставил он своей целью. Но он упорно двигался вперед, отбрасывая все мешавшее этому движению. И мне было горько за него. Я увидел в этом его движении лишь фанатизм - и ничего больше. А участь всех фанатиков предопределена - они разрушают свою цель средствами, избираемыми для ее достижения. И до самого конца не могут понять этого.