Вардананк - [19]
— Марзпан приказал.
— Уходи, я не пойду! — повторил Аракэл, продолжая спокойно смотреть на огонь.
— Что ж мне делать? — сдерживая злобу, растерянно повернулся Бакур к крестьянам.
— Он не привычен к виселице, старшина Бакур! — отозвался один из беглецов, русоголовый юноша. — Боится, что в петле ему будет неудобно.
Все рассмеялись.
— Что ж, — возмутился Бакур, — я, значит, должен висеть вместо него?
— Ну и что? Ведь ты крестьянский защитник! — вновь подал голос русоголовый.
— Иди, иди! Не повесят! — выкрикнул растрепанный кремнии. — Столько народу по рукам и ногам связали, что на виселицу веревки не осталось!
Бакур задумался, решив было подождать еще немного, — может, выйдет что-нибудь. Но, видя, что Аракэл продолжает безразлично лежать у огня, он впал в отчаяние, понимая, что попытка применить силу вызовет кровопролитие.
— Пойдем! — обратился он к своим, махнув рукой, и вышел из хлева, бормоча: — Да падет ваш грех на ваши головы!
Воины злобно оглядели лежавших на боку, сидевших и стоявших статных юношей, крепких, как дубовые кряжи, и пожилых крестьян. Потом, ворча, последовали за Бакуром.
— Не по зубам оказалось! — мотнул головой пожилой крестьянин.
Кто то выглянул из хлева вслед Бакуру:
— Поехал отряд собирать, собака…
— Соберет! — нахмурился растрепанный крестьянин. — Собак много…
— Выходит, холодно нам стало здесь!.. — заметил пожилой крестьянин. — Пойдем уж. Ну, Аракэл?
— Да! — очнулся от задумчивости Аракэл.
— Что ж мы будем делать? Куда пойдем? Думали вы об этом?
Аракэл уперся хмурым взглядом в землю и глухо сказал:
— Я знаю одно; марзпан не выпустит нас из рук, раз его самого персы из рук не выпускают. Ведь мы пролили кровь персидских сборщиков!
— Что ж, так и должны мы всю жизнь мыкаться по горам и долинам? — нахмурился Симон.
Аракэл полупрезрительно взглянул на него:
— О своей голове думаешь? Ты о селах подумай!
— Что села? С селами все кончено.
— А если с селами кончено, мы не в счет. — Он подумал с минуту и прибавил: — Села-то он в Персию не угонит! Еще до этого не дошло. Вот семьям нашим будет туго, если только не попрятались они по домам у родных, у знакомых… А за нами охотиться будут!
Он оглядел юношей, затем резко спросил;
— Кто из вас хочет вернуться домой?
— Домой вернуться? — удивился один. — Да нас живьем сожгут!
— Ну, вот и помните, что сожгут! В этом нашем марзпанском краю правды нет. Пойдем поищем, где она есть. Это горе не только наше — всего народа…
— Нигде ее нет, правды! — горько произнес Симон, Аракэл спокойно и просто обратился к юношам:
— Идете с нами?
— Куда же, если не с вами! — отозвались юноши невесело, но решительно.
Помолчали немного, стали медленно собираться.
Первым вышел Аракэл. Симон тоскливо оглянулся и зашагал за ним, далее шли юноши. Шагая по тропинкам, все думали о том, что прежде всего необходимо уйти от погони; поскольку на родное село и семьи неминуемо обрушится месть марзпана и персов — домой возврата нет.
И вот все пошли за Аракэлом. А он не терял надежды. На что он надеялся, никто не знал — ни юноши, ни Симон, ни даже сам Аракэл, шагавший впереди уверенно и задумчиво. Несокрушимое ли здоровье крестьянина, железные ли мускулы поддерживали в нем неукротимый дух? Придавал ли ему силы жизненный опыт? Но какую силу мог вдохнуть в него опыт его горькой, беспросветной жизни? Ведь Аракэл не жил, а постоянно вел борьбу, — борьбу за кусок хлеба, за клочок земли. Какую же надежду и силу мог дать ему опыт, вынесенный из этой неравной борьбы? Что хорошего видел в жизни крестьянин? Об этом Аракэл не помнил. Но надежда все же теплилась, не угасала. Он не терял мужества, которое всегда приходило ему на помощь во врсмя самой тяжелой работы, в дни голода, в дни бедствий.
Аракэл шел вперед.
Поздно вечером Бабик с Нерсиком вошли в покои матери. Молчаливый и угрюмый Бабик подошел к матери и молча обнял ее.
Нерсик встал чуть поодаль, всхлипнул и разрыдался: глядя на Бабика и вспоминая перенесенные им побои, он как бы заново переживал обиду, пережитую в этот день братом, и почувствовал острую жалость к нему. Парандзем крепко прижала Бабика к груди и не могла сдержать слезы. Сколько оскорблений, горечи, унижений накопилось у нее на душе! И вот все прервалось, — ей невмоготу стало далее нести на душе этот тяжелый груз.
Дзвик подошла к Нерсику, обаяла его и отвела к окну, тихо увещевая.
— Не плачь, родной мой, не плачь! Если ты сам не пожелаешь стать персом, кто тебя может заставить?
Бабик порывистым движением вырвался из объятий матери, «о сжатыми кулаками встал посреди опочивальни и глухим от боли и ярости голосом воскликнул:
— Не побои отца меня оскорбляют… Меня оскорбляет то, что он дал мне в наставники армянина с пресмыкающейся рабской душой, который лижет пятки персам и смеет оскорблять мой народ!
Парандзем отерла глаза.
— Вот и хорошо, дитя мое, что ты все эта понял даже лучше меня! обвил руками шею матери:
— Прочти нам то, что ты обещала, мать!
— Прочту, дитя мое, прочту, успокойся только! И не прекословьте вы очень князю. Он разгневается, может вас убить.
— Пусть убивает! — воскликнул Бабик. — Он бил меня на глазах у раба и пса! Это все равно, что убить меня!
В конце июля – начале августа 1941 года в районе украинского города Умань были окружены и почти полностью уничтожены 6-я и 12-я армии Южного фронта. Уманский «котел» стал одним из крупнейших поражений Красной Армии. В «котле» «сгорело» 6 советских корпусов и 17 дивизий, безвозвратные потери составили 18,5 тысяч человек, а более 100 тысяч красноармейцев попали в плен. Многие из них затем погибнут в глиняном карьере, лагере военнопленных, известном как «Уманская яма». В плену помимо двух командующих армиями – генерал-лейтенанта Музыченко и генерал-майора Понеделина (после войны расстрелянного по приговору Военной коллегии Верховного Суда) – оказались четыре командира корпусов и одиннадцать командиров дивизий.
Эта книга является 2-й частью романа "Нити судеб человеческих". В ней описываются события, охватывающие годы с конца сороковых до конца шестидесятых. За это время в стране произошли большие изменения, но надежды людей на достойное существование не осуществились в должной степени. Необычные повороты в судьбах героев романа, побеждающих силой дружбы и любви смерть и неволю, переплетаются с загадочными мистическими явлениями.
Во второй книге дилогии «Рельсы жизни моей» Виталий Hиколаевич Фёдоров продолжает рассказывать нам историю своей жизни, начиная с 1969 года. Когда-то он был босоногим мальчишкой, который рос в глухом удмуртском селе. А теперь, пройдя суровую школу возмужания, стал главой семьи, любящим супругом и отцом, несущим на своих плечах ответственность за близких людей.Железная дорога, ставшая неотъемлемой частью его жизни, преподнесёт ещё немало плохих и хороших сюрпризов, не раз заставит огорчаться, удивляться или веселиться.
Герой этой книги — Вильям Шекспир, увиденный глазами его жены, женщины простой, строптивой, но так и не укрощенной, щедро наделенной природным умом, здравым смыслом и чувством юмора. Перед нами как бы ее дневник, в котором прославленный поэт и драматург теряет величие, но обретает новые, совершенно неожиданные черты. Елизаветинская Англия, любимая эпоха Роберта Ная, известного поэта и автора исторических романов, предстает в этом оригинальном произведении с удивительной яркостью и живостью.
В книге впервые публикуется центральное произведение художника и поэта Павла Яковлевича Зальцмана (1912–1985) – незаконченный роман «Щенки», дающий поразительную по своей силе и убедительности панораму эпохи Гражданской войны и совмещающий в себе черты литературной фантасмагории, мистики, авангардного эксперимента и реалистической экспрессии. Рассказы 1940–50-х гг. и повесть «Memento» позволяют взглянуть на творчество Зальцмана под другим углом и понять, почему открытие этого автора «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века» (В.
Книга посвящена одному из самых деятельных декабристов — Кондратию Рылееву. Недолгая жизнь этого пламенного патриота, революционера, поэта-гражданина вырисовывается на фоне России 20-х годов позапрошлого века. Рядом с Рылеевым в книге возникают образы Пестеля, Каховского, братьев Бестужевых и других деятелей первого в России тайного революционного общества.