Vanitas vanitatum et omnia vanitas! - [6]

— Жюли, Жюли, глядите, какимъ онъ пѣтушкомъ удираетъ! — кричалъ сорванецъ, отирая слезы, катившіяся отъ искренняго молодого смѣха.

Жюли взглянула и прыснула: молодой смѣхъ заразителенъ. А бѣдный Іаковъ Васильевичъ все бѣжалъ, захватилъ шубу, надѣлъ ее бокомъ и все бѣжалъ до самой кареты, и все слышался ему этотъ смѣхъ, — и домой онъ пріѣхалъ, а смѣхъ все звенитъ въ его ушахъ.

— Иванъ! — крикнулъ онъ камердинеру изъ кабинета.

— Чего изволите? — спросилъ тотъ.

— Кто тамъ въ залѣ смѣется?

— Тамъ никого нѣтъ-съ,

— Дуракъ! развѣ можно смѣяться, если никого нѣтъ? Скажи, чтобы не смѣялись. У меня дѣла.

— Слушаю-съ! — произнесъ камердинеръ, покачавъ головой.

А смѣхъ все продолжается, веселый, молодой, звонкій, точно тысячи молодыхъ голосовъ залились и хохочутъ, хохочутъ до слезъ, до колотья. Побѣжалъ Іаковъ Васильевичъ въ залу, въ гостиную, поглядѣлъ — пустыя комнаты, только его встревоженная фигура въ растрепанномъ парикѣ въ зеркалахъ отражается. А смѣхъ все звенитъ и звенитъ. Заткнулъ онъ уши ватой: смѣхъ все звенитъ.

— Иванъ, я никого по принимаю. Всѣмъ отказывай.

— Слушаю-съ.

— Чего ты смѣешься, дуракъ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Что ты такую глупую рожу корчишь, мерзавецъ? Говори, зачѣмъ у тебя такая глупая рожа? Пьянъ ты?

— Никакъ нѣтъ-съ!

— Никакъ нѣтъ-съ, никакъ нѣтъ-съ! Что ты смѣяться надо мной вздумалъ, что ли? Погоди, доберусь я до тебя, дай мнѣ только съ дѣлами управиться. Убирайся.

Иванъ вышелъ. Іаковъ Васильевичъ замкнулъ кабинетъ, спустилъ штору и легъ. Провелъ онъ день взаперти, провелъ другой, едва-едва дождется ночи, такъ ему это время длинно казалось. Первый разъ въ жизни не дѣлалъ онъ и не принималъ визитовъ въ Новый годъ. Скука страшная, а выйти боится, страхъ на него напалъ какой-то, знаете. Я полагаю — (наше мѣсто свято!), что тутъ много значило время, совпавшее съ этимъ прискорбнымъ случаемъ. Извѣстно, на Рождествѣ бѣсъ особенно силенъ и любятъ разныя этакія нечестивыя шутки творить надъ людьми; я думаю, и тутъ безъ его козней не обошлось. Разумѣется, я не могу выдавать своего мнѣнія за непреложную истину, а все же… Однако, время взяло свое, и смѣхъ сталь все слабѣе и слабѣе звучать въ ушахъ нашего страдальца. На четвертый день вздумалъ онъ ѣхать въ должность, поѣхалъ, вошелъ въ канцелярію совершенно не своей походкой, посмотрѣлъ на всѣхъ подозрительными глазами; всѣ на него, разумѣется, поэтому съ удивленіемъ смотрятъ, а его это еще пуще разсердило, — извѣстно, что пуганая вор… Впрочемъ, нѣтъ! это такое сравненіе низкое!.. Замѣтилъ онъ экзекутору, что въ канцеляріи духъ непокорности и вольнодумства видится, и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Подписалъ нѣсколько бумагъ и взялся за газеты, прочелъ о наградахъ и повышеніяхъ, взглянулъ въ политику, сталъ фельетонъ просматривать, читаетъ, читаетъ — и глазамъ не вѣритъ, и снова слышитъ, какъ звонко-звонко гремитъ: въ его ушахъ смѣхъ, да такой, какъ будто вся канцелярія, вся улица, весь городъ въ одинъ хохотъ слились… Въ фельетонѣ, знаете, вся эта исторія, случившаяся съ нимъ, описана, до малѣйшихъ подробностей; и цвѣты краснорѣчія, и красоты слога разныя, все тамъ, какъ слѣдуетъ быть въ фельетонѣ. Іаковъ Васильевичъ, внѣ себя, сунулъ газету въ карманъ, схватился за голову и велѣлъ подавать карету. Поскакалъ изъ безъ всякой цѣли къ Ивану Ивановичу Лотухову — дома нѣтъ; поѣхалъ онъ къ Василію Васильевичу Гребенщикову — не принимаютъ; туда-сюда — вездѣ отказъ. Оно и понятно: Ивану Ивановичу не было никакого резона, узнавъ эту исторію, принимать Іакова Васильевича, такъ какъ сынъ Ивана Ивановича мѣтилъ на мѣсто Іакова Васильевича, и Иванъ Ивановичъ давно говорилъ, что пора бы Іакову Васильевичу на покой удалиться и мѣсто молодымъ очистить. То же если и о Василіи Васильевичѣ сказать, то и онъ приходился родственникомъ Ивану Ивановичу, былъ женатъ на его двоюродной сестрѣ, и по родственнымъ отношеніямъ никоимъ образомъ не могъ принять Іакова Васильевича, тѣмъ болѣе, что отъ Ивана Ивановича зависѣло его матеріальное благосостояніе. Про Луку Дмитріевича Кондратьева я не говорю, Лука Дмитріевичъ могъ бы принять Іакова Васильевича; но опять-таки всѣмъ извѣстно, что Лука Дмитріевичъ всегда первый узнаетъ, кто силы лишиться долженъ, и неизвѣстно откуда у него это чутье берется. Иногда собака, уткнувъ въ землю носъ, три дня передъ покойникомъ воетъ, а все-таки ошибается: никто не умретъ; если же Лука Дмитріевичъ кому руки не протянулъ, то такъ и знайте, что этому человѣку не сдобровать. Поэтому по самому, въ Лукѣ Дмитріевичу всѣ и ѣздятъ тонкія справки наводить, поразспросить насчетъ того, другого и третьяго: плотно ли тотъ или другой на мѣстѣ сидитъ. И я думаю, что Владиміръ Константиновичъ и Марья Николаевна Сухощаво-Терпуховы уже на Новый годъ успѣли у Луки Дмитріевича все насчетъ Іакова Васильевича вывѣдать, и только поэтому заперли передъ нимъ свои двери. Ужасно, ужасно, господа, стоять на высокомъ мѣстѣ. Мало ли оплеухъ проглотила разная мелкая рыбица, а кто ихъ считалъ, эти оплеухи-то?.. Такъ-то объѣздилъ Іаковъ Васильевичъ чуть не весь городъ, и, наконецъ, рѣшился вызвать на дуэль молодого врага. Понесся онъ къ молодому львенку Подъѣхалъ къ дому. Велитъ доложить о себѣ, а самъ какъ въ лихорадкѣ трясется; впрочемъ, на улицѣ дѣйствительно было холодно: я въ тотъ день себѣ щеку отморозилъ, и теперь еще знакъ есть.