Вандемьер - [3]

К чему сводятся обвинения против Него? Они — в словах Раскольникова о „настоящем властелине“, который громит Тулон, устраивает резню на улицах Парижа, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона человек в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне.

Великий Гете восклицал: „Оставьте моего императора в покое!“».

Как такого можно было принимать в комсомол? Удивляться этому, впрочем, не приходится. Да и сам он понимал, что входить в опасную категорию «несоюзная молодежь» вовсе ни к чему. Выучив наизусть Устав и опоздав к началу церемонии, запыхавшийся Композитор вбежал в залу. На вопрос «Почему вы решили вступить в комсомол?» дал совершенно позорный ответ: «Все вступают, и я вступаю».

— Очень слабая подготовка, — с сожалением заметил принимающий. — Ну ладно, мы надеемся, что вы нас не подведете.

Пришло время, и наш герой влюбился. Она была одного с ним возраста, волосы имела темные, ноги удивительно стройные и формы тела достаточно пышные. Нравом она обладала вспыльчивым, но к труду была приучена. Композитор, этот человек-машина, работавший по 17 часов в сутки, подчинил ее своей дисциплине. Природная человеческая лень уступала под напором язвительно-саркастического ума и безжалостной организации.

Ровно через год после женитьбы родилась дочь. Он и хотел дочь. «Мальчик — это такой же, как я, а девочка — это какое-то чудо», — писал Композитор жене в больницу.

Чем он был занят в это время? Учеба, наука, шахматы, общение с невестой, а затем женой. Новой страстью стала философия. Гегель и Маркс. Позже пришли русские мыслители.

В армии служить не пришлось. Пройдя двухмесячные военные сборы в лесах Тверской губернии, он стал младшим лейтенантом артиллерии. Спустя несколько лет в документах появилась новая запись — ЛЕЙТЕНАНТ АРТИЛЛЕРИИ.

Профессора наперебой предлагали остаться в аспирантуре, но он выбрал самое трудное — производство. Работал самозабвенно, не позволяя малейших послаблений. Из хрупкого мальчика превращался в мужа.

Композитор пребывал в ожидании чуда, он интуитивно ощущал приближение каких-то удивительных событий, в которых ему будет отведена не последняя роль.

2.

Когда дочери исполнился год, Композитор поехал отдыхать на Черноморское побережье Кавказа без жены и ребенка, что вызывало по меньшей мере недоумение близких и знакомых.

Он грелся на солнце, наслаждался соленой водой с плавающими водорослями и наблюдал за летающими над волной чайками лишь несколько дней. На десятый произошло чудо. Он испытал ранее невиданное состояние, которое хитроумные психологи называют «Сатори» (озарение).

«Джонатан был первой чайкой на земле, которая научилась выполнять фигуры высшего пилотажа.

Он хотел научить этому других чаек и однажды обратился к ним с речью: „Мы живем, чтобы познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился“. Но Стая не поняла его и отвергла его стремление к познанию и свободе. И тогда чайка по имени Джонатан Ливингстон приняла решение покинуть Стаю и начать прокладывать собственный путь. И вот однажды его позвали в новую дорогу: „Ты можешь подняться выше, Джонатан, потому что ты учился. Ты окончил одну школу, теперь настало время начать другую“. Эти слова сверкали перед ним всю его жизнь, поэтому он понял, понял мгновенно. Они правы. Он может летать выше, и он полетел с ними».[2]

Композитор, глядя на чаек, танцующих по волнам на расстоянии ста метров от берега, вдруг ощутил себя ящерицей, с которой спадает кожа. Страх, изумление, трепет, теплота, сменяющаяся ознобом — чувства, которые он испытал в считанные секунды. Он вскочил, не зная что делать. На пляж он пришел совсем недавно и уходить было неразумно. Но наш герой понял, что находиться в неподвижном состоянии он долго не сможет, купание также не принесет успокоения. Только быстрое движение может сейчас послужить лекарством. Он быстро оделся и побежал вдоль берега. «Вот оно, вот оно», — пульсировало в висках.

Добежав до своего номера, Композитор извлек из чемодана бумагу, авторучку и начал судорожно писать. Последние четыре дня он не ходил на пляж. Работа была сделана за три дня, четвертый целиком ушел на переписывание готового набело. Мысли были ясными, он никогда доселе и очень редко впоследствии ощущал подобное единение с природой и желание выплеснуть из себя энергию. Было ли это по Фрейду?

Вернувшись домой, он торжественно извлек из чемодана текст и приказал жене напечатать. Та не увидела в этом большого смысла, но молча повиновалась.

— А что ты с этим собираешься делать? — осторожно спросила она.

— Направлю. — Композитор перечислил адреса, на которые возлагал особые надежды.

— Ничего не выйдет.

— Выйдет!

Он показал родителям, но не получил моральной поддержки. Композитор начал в одиночку пробивать стену — посылал тексты в адреса массовых журналов и с замиранием сердца ждал ответа. Через семь-восемь месяцев приходила отписка в несколько строк.

Это была его тайная жизнь, реальная же продолжалась своим чередом. Сколь естественным для Композитора было вступление в партию, столь же логичным был выход из нее. Он сделал это громко, произнеся антикоммунистическую речь на собрании в присутствии вышестоящего партийного начальства. Голос против обыкновения дрожал. Сказал в числе прочего про репрессированного деда — отца матери. Примеру последовали другие. Ему угрожало увольнение, но директор не решился на столь вызывающие действия. Повышения же больше не давал.