Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - [504]

Тео остался в одиночестве. Он стоял посреди пшеничного поля и плакал.

Эпилог Ici Repose – Здесь покоится

Страдания Винсента окончились, но для Тео все только начиналось. Хрупкая конституция дрогнула под гнетом обрушившегося на него горя и чувства раскаяния. Сифилитическая инфекция – та, что годами пожирала его легкие и уродовала походку, поразила мозг. Слабеющим сознанием завладела одна-единственная мысль: «Он не должен быть забыт». Мир слишком долго игнорировал работы Винсента – теперь Тео называл их не иначе как «шедеврами». Люди должны были узнать, что его брат был великим художником; потомки – воздать ему почести; весь мир – «скорбеть, что он покинул нас так рано». Такова была новая миссия Тео. «Я не могу не чувствовать своей вины, – писал Тео, мучась запоздалыми сожалениями, – я никогда бы не простил себе, если бы не делал все, что было в моих силах».

Лишь это приносило ему утешение. Соболезнования, хлынувшие потоком, вызывали лишь раздражение и стыд. Художники и коллеги, которые при жизни игнорировали или высмеивали Винсента, теперь спешили выразить сочувствие по поводу его трагической кончины. «Как это часто бывает, – писал уязвленный Тео, – все теперь превозносят его». И в каждом новом послании сквозила угнетавшая младшего Ван Гога мысль: без непутевого брата жизнь должна была пойти на лад. Даже члены его собственной семьи не скрывали облегчения. Слова, целью которых было лишь утешение, ранили Тео в самое сердце. Вил, например, писала: «Какое странное стечение обстоятельств, что именно сейчас сбылось его желание вести обычную жизнь обычных людей и что именно сейчас он жил совсем рядом с тобой».

Тео Ван Гог. 1890

Уже в первые недели после похорон чувство вины превратилось в навязчивую идею. «Ах, как же везде пусто, – писал Тео Йоханне из Парижа. – Мне так его не хватает; кажется, все напоминает мне о нем». Тео не мог говорить ни о чем другом. В Голландии, куда он приехал в начале августа, днями напролет он беседовал о покойном брате с матерью и сестрой. В Амстердаме Тео воссоединился с женой и сыном, но по ночам, во сне, его, по собственному признанию, преследовал призрак Овера. Вернувшись в Париж, Тео желал видеть только тех, кто знал Винсента, – он приглашал этих людей в свой дом, где за ужином вовлекал их в долгие вечерние беседы. «Мы говорили почти исключительно о Винсенте», – с гордостью сообщал Тео. Объектом особого внимания Тео стал доктор Гаше – тот, кто, пусть и недолго, общался с Винсентом перед самой его смертью. Сентиментальные воспоминания старого врача о пациенте (с которым он, откровенно говоря, был едва знаком) подпитывали манию Тео: ведь все остальные, казалось, твердо решили забыть его брата.

Тео часами перечитывал письма Винсента – он хранил их в шкафу в столовой, куда прежде, нередко с чувством облегчения, убирал по прочтении, присоединяя к прочей корреспонденции. Теперь, вновь оказавшись наедине с братом и заново переживая годы совместных испытаний и мытарств, он принял решение. «В письмах Винсента я нахожу такие интересные вещи, – писал Тео матери, – из них вышла бы поразительная книга, из которой каждый сможет узнать, как много он размышлял и как всегда оставался верен себе». Назвав письма брата «книгой, которая должна быть написана», в качестве автора Тео выбрал сперва Поля Гаше, но затем посчитал нужным обратиться к профессионалу – критику Альберу Орье. Возмущенный краткостью и тоном тех немногих некрологов, которыми пресса отреагировала на смерть Винсента (особенно той статьей, где искусство Винсента было названо «плодом больного сознания»), Тео надеялся, что громкое имя Орье поможет прославить неизвестного публике художника. «Вы первым оценили его, – писал Тео критику. – Вы проникли в картины и сумели разглядеть человека».

Замыслы Тео были грандиозны – только такие были достойны памяти его брата. Всю жизнь тщательно обдумывая каждый шаг и остерегаясь чрезмерно амбициозных проектов, теперь он замыслил устроить грандиозную мемориальную экспозицию творчества Винсента. Он мечтал о персональной выставке в галерее маршана импрессионистов Дюран-Рюэля – выставке, к которой был бы подготовлен масштабный каталог работ Винсента, иллюстрированный литографиями картин в сопровождении цитат из писем брата. Грандиозный вернисаж он представлял себе точно так же, как мог бы Винсент, – «очень важно видеть все это вместе, лишь тогда можно понять как следует» – и продвигал проект с фанатичным усердием, напоминавшим миссионерский пыл старшего брата. Когда Дюран-Рюэль отказался предоставить «большое пространство», которое требовалось Тео («чтобы воздать ему должное»), последний отреагировал точно так, как это сделал бы Винсент: удвоил требования, сопровождая их подробнейшими расчетами и безумными обещаниями и явно преждевременно углубляясь в обдумывание организационных частностей. На любые попытки возразить Тео отвечал резкой критикой – совсем как Винсент. «Память о брате терзает его до такой степени, что он набрасывается на всякого, кто не разделяет его точку зрения», – сетовал Андрис Бонгер.

Под напором воспоминаний Тео терял собственную личность. Казалось, теперь и за ним по пятам следовал знакомый Винсенту со времен Арля «весь в черном человек убогий, как брат похожий на меня». К сентябрю он разругался со своим начальством в «Гупиль и K°», и стал призывать представителей мира искусства объединиться в утопический «союз художников», и планировал устроить выставку в давно уже не существующем кафе «Тамбурин», где в 1887 г., когда братья жили вместе на улице Лепик, прошла первая выставка Винсента. Демонстративные выходки, вспышки гнева, порой направленные против жены и ребенка, приступы паранойи, пренебрежение здоровьем, сном, даже небрежность в одежде – оплакивая брата, Тео сам превращался в него. Когда в начале октября Тео решительно и не колеблясь порвал с «Гупиль и K°», к чему так долго и безуспешно призывал младшего брата Винсент, стало очевидно, что эта трансформация зашла слишком далеко. Он устроил представление в духе Винсента – с криками и хлопаньем дверями, дав волю накопившимся за десятки лет раздражению и обидам. Последнее, что он сделал, покидая фирму, где работал с юношеских лет, – отправил безумную телеграмму Гогену: «Отъезд в тропики гарантирую, деньги вышлю, Тео, директор».