Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - [44]

Его уверенность в себе таяла, вытесняясь болезненной застенчивостью. Он так благоговел перед своим новым героем Джорджем Боутоном, что не осмелился заговорить с ним при встрече. Когда голландский художник Маттейс Марис посетил офис «Гупиль и K°», Винсент так оробел, что не мог произнести ни слова.

Так же как языковые трудности усугубляли его изоляцию, отсутствие материальной независимости приумножало чувство вины, на которое он будет обречен пожизненно. Даже несмотря на то, что его жалованье в Лондоне почти вдвое превышало жалованье в гаагском филиале, денег по-прежнему едва хватало на все расходы. Чтобы сэкономить, он перестал ездить в город на пароходе и теперь проделывал весь путь пешком, пересекая Темзу по мосту. В письмах он торжественно обещал найти себе более дешевое жилье и начать экономить. В ответ родители (присылавшие все более зловещие отчеты о финансовых трудностях в Хелворте) отважно заверяли его в намерении и дальше терпеливо переносить лишения ради блага детей. «Мы постараемся жить более экономно, – писала Анна, – и будем счастливы, если деньги, которые мы в тебя вкладываем, будут потрачены не напрасно; это лучшая прибыль, на которую мы можем рассчитывать».

К августу тоска по дому, отчужденность и самобичевание усугубили меланхолию. Тем не менее Винсент в течение нескольких месяцев пытался убедить родителей в том, что у него «все в порядке», он «доволен» и «чувствует приятное удовлетворение» от своей новой работы. В переписке с Тео он позволял себе быть откровенным, но демонстрировал тот же стоицизм. «Учитывая обстоятельства, дела у меня идут хорошо», – писал он в июне; «наверное, я должен привыкнуть», – высказывал надежду в июле; «нужно потерпеть еще чуть-чуть», – уговаривал себя в августе.

В попытке окончательно не пасть духом Винсент завязал переписку с уже замужней Каролиной Ханебек и теперь обращался только к ней, начиная письма приветствиями Lieve Carolien[11] и Mijn beste Carolien.[12] Со свойственной ему одержимостью он посылал ей полные многозначительных намеков стихи и гравюры с изображением белокурых молодых леди в кокетливых позах. В одном из писем он полностью процитировал стихотворение Джона Китса «Канун Святого Марка» (о деве «милой и простой» с ее «головкой золотой») и порекомендовал прочесть другое его стихотворение («слишком длинное, чтобы привести его здесь»), которое изобиловало эротическими образами. В другой раз он отправил ей отрывок из популярного сочинения Жюля Мишле «Любовь», где герой описывает, как образ женщины в осеннем саду напомнил ему некогда виденный портрет дамы, что завладела его сердцем «так ненароком, так всерьез…». Воскрешая в памяти прошлые отношения, он облекал их в слова, более подходящие разлученным любовникам, нежели просто светским приятелям, и советовал ей прочесть поэму Лонгфелло «Эванджелина» – историю молодого акадийца, оторванного от предмета своей любви.

Чего добивался Винсент, пытаясь соблазнить счастливую в замужестве Каролину? Это была первая из целой череды попыток настойчивостью добиться благосклонности – и все эти попытки потерпели крах. В первый, но далеко не в последний раз Винсент демонстрировал склонность к выдуманным отношениям, а заодно и пример того, как далеко он готов был зайти в погоне за иллюзией. Кроме того, переписка с Каролиной свидетельствует, что уже тогда Винсенту было свойственно искать утешения – то есть способ примирить враждебную реальность и мечты о счастливой жизни – в литературе и искусстве. Он рассказывал Каролине о своих поисках «родины… того уголка мира, куда мы приезжаем, чтобы остаться навсегда». «[Я] еще не нашел этого места, – писал он, – но стремлюсь к нему и, может быть, когда-нибудь смогу его достичь».

Осенью 1873 г. родители Винсента отметили новое, необычное настроение в посланиях старшего сына. «Нам приходят радостные письма», – с некоторым удивлением сообщает Дорус. Причиной тому, однако, была не Каролина Ханебек, которая, разумеется, отвергла странные ухаживания: Винсент нашел себе новую семью.

Винсенту оставалось жить семнадцать лет, и все эти годы он будет регулярно предпринимать попытки сблизиться с разными семьями, все больше отдаляясь от своей. К этому времени он как минимум однажды уже пытался обрести эрзац-семью в Гааге: в надежде стать своим в сплоченном семействе Терстеха он старательно завоевывал привязанность его маленькой дочки Бетси. Возможно, аналогичную попытку он предпринял и здесь, навещая дома жену и детей своего начальника Чарлза Обаха. Особенно трогали Винсента истории семей, где потеряли отца и мужа или где его никогда не было. В кои-то веки чувствуя себя нужным, он рвался заполнить эту пустоту.

Урсула Лойер и ее дочь Евгения должны были казаться ему именно такой семьей. Винсент снял комнату в доме номер 87 на Хэкфорд-роуд в Брикстоне, где мать с дочерью содержали небольшую школу для мальчиков. Аренда здесь была дешевле, а путь до работы занимал куда меньше времени (менее часа). С самого начала пятидесятивосьмилетняя вдова Урсула и девятнадцатилетняя Евгения, должно быть, показались Винсенту родственными душами: обиженные судьбой, странствующие в поисках «родины». Даже фамилия Лойер была грубо пересажена с родной почвы и потеряла свое милое французское звучание – Луайе, превратившись здесь в резкое английское Лойер.