Вампирские архивы: Книга 2. Проклятие крови - [245]

— Но он не просто умер. Ты его убил…

Вернеке немного помолчал, затем тихо сказал:

— Что еще я мог для него сделать? Я не оправдываюсь за свои поступки, Исидор; я делаю лишь то, что приходится, чтобы жить. Обычно я беру лишь немного крови у нескольких человек, только чтобы выжить. И это ведь честно. Разве я не отдавал другим еду, чтобы помочь выжить им? Тебе, Исидор? В самых редких случаях я беру больше минимума у одного человека, хотя я постоянно слаб и голоден, поверь мне. И я никогда не лишал жизни того, кто хотел жить. Напротив, я помогал им бороться за выживание как мог, и ты это знаешь.

Он протянул руку, словно собираясь коснуться Брукмана, но передумал и снова положил ладонь на колено, покачав головой.

— Но эти «мусульмане» не хотят бороться за жизнь, они ходячие мертвецы, и дать им утешение в смерти лишь благо. Ты можешь честно сказать, что это не так? Что для них лучше продолжать ходить, когда они уже мертвы, под ударами и издевательствами нацистов, пока их тела не откажутся им повиноваться, и тогда их бросят в печь и сожгут, словно мусор? Ты можешь это сказать? Могли бы они сами это сказать, если бы знали, что происходит? Или поблагодарили бы меня?

Вернеке неожиданно встал, и Брукман встал вместе с ним. На лицо Вернеке снова упал отблеск света, и Брукман увидел, что глаза его полны слез.

— Ты жил под властью нацистов, — сказал Вернеке. — Ты и в самом деле мог бы назвать меня чудовищем? Разве я не остаюсь евреем — кем еще я мог бы быть? Разве я не здесь, в лагере смерти? Разве меня не преследуют так же, как и любого другого? Разве мне не грозит та же опасность, что и остальным? Если я не еврей, скажи это нацистам — они-то как раз так считают. — Он немного помолчал, а затем криво усмехнулся. — И забудь про всякие суеверные истории. Я не ночной дух. Если бы я мог превратиться в летучую мышь и улететь отсюда — поверь мне, я бы давно так и сделал.

Брукман рассеянно улыбнулся, потом поморщился. Оба избегали взгляда друг друга. Брукман смотрел в пол, вокруг стояла тревожная тишина, нарушаемая лишь вздохами и стонами спящих в другом конце барака. Затем, не поднимая глаз, словно молчаливо признав правоту Вернеке, Брукман спросил:

— А как же он? Нацисты найдут тело, начнутся неприятности…

— Не беспокойся, — ответил Вернеке. — Никаких следов нет, а в лагере смерти никто не станет проводить вскрытие. Для нацистов он всего лишь очередной еврей, умерший от жары, от голода или истощения или от разрыва сердца.

Брукман поднял голову, и несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. Даже после того, что он узнал, Брукману трудно было представить Вернеке кем-либо иным, нежели тем, кем он казался — пожилым лысеющим евреем, сгорбленным и худым, с грустными глазами и усталым сочувственным выражением лица.

— Что ж, Исидор, — наконец сухо проговорил Вернеке. — Моя жизнь в твоих руках. Не стану бестактно напоминать тебе о том, сколько раз твоя жизнь оказывалась в моих.

Затем он ушел, направившись обратно к нарам, и тень его вскоре скрылась среди прочих теней.

Брукман долго стоял один во мраке, а потом двинулся следом. Ему потребовалась вся его сила воли, чтобы не оглянуться на угол, где лежал Йозеф, и тем не менее Брукману казалось, будто он ощущает взгляд мертвых глаз Йозефа, укоризненно наблюдавших за ним, пока он шел прочь, оставив Йозефа в холодной компании мертвецов.

В ту ночь Брукман больше так и не заснул, и утром, когда нацисты разрушили серую предрассветную тишину, ворвавшись в барак с криками, пронзительными свистками и лаем полицейских собак, он чувствовал себя тысячелетним стариком.

Их, дрожащих на сыром утреннем ветру, построили в две колонны и повели в каменоломню. Густой рассветный туман еще не рассеялся, и, идя сквозь белую мглу, в которой едва виднелась спина шедшего впереди, Брукман сильнее обычного ощущал себя бестелесным призраком, висящим в пустоте между небом и землей. Лишь вонзавшиеся в его босые кровоточащие ноги камешки и кусочки угля связывали его с миром, и он цеплялся за боль словно за спасительную соломинку, пытаясь избавиться от чувства оцепенения и нереальности. Сколь бы странными и необычными ни были события прошлой ночи, они произошли наяву. Усомниться в них, лишь на мгновение подумать, что они были лишь горячечным бредом, вызванным голодом и усталостью, — означало сделать первый шаг на пути превращения в «мусульманина».

Вернеке — вампир, думал он. Жестокая, непреклонная реальность, с которой, как и с реальностью самого лагеря, пришлось столкнуться лицом к лицу. Можно ли считать ее более невероятной, чем окружавший их кошмар? Ему следовало забыть о сказках, которые в детстве рассказывала ему бабушка, «суеверных историях», как назвал их Вернеке, полузабытых преданиях, от которых у него подкашивались колени, стоило ему вспомнить о крови на губах Вернеке, о глазах Вернеке, смотревших на него в темноте…

— Проснись, еврей! — рявкнул охранник рядом с ним, слегка ударив его по руке прикладом автомата. Брукман споткнулся, но устоял на ногах и пошел дальше. Да, подумал он, надо проснуться. Проснуться в этой реальности, как прежде просыпался в реальности лагеря. Всего лишь еще один неприятный факт, к которому нужно приспособиться, научиться с ним жить…