Вампир - [2]

— Это, верно, вернулся Винчент, — подумал я. Но оказалось, что это были две соседки, пришедшие узнать о Полине. Когда они узнали об её смерти, то покачали головами.

— Так и должно было кончиться, — сказала одна,

— Что вы хотели этим сказать? — поспешно спросил я.

Женщина собиралась ответить, когда мать Полины, услышав знакомые голоса, вышла из спальни и бросилась к ним, рыдая.

Моя роль была окончена. Я поклонился и вышел, испытывая чувство невыразимого облегчения.

Я медленно спускался с лестницы, подавленный тоской. Мне казалось, что позади я оставляю какую-то тайну. Когда я проходил мимо комнаты привратника, он меня остановил.

— Ну, что, господин доктор? — начал он.

— Меня позвали слишком поздно, — поспешил я ответить.

Привратник удивленно посмотрел на меня, точно не понимая моих слов. Я вкратце объяснил ему, в чем дело. Он испустил энергичное проклятие и, показывая кулак какому-то отсутствующему врагу, проворчал:

— А, разбойник! Если бы вы знали только, сударь, какая это была здоровая девочка. Просто богатырь.

— Сколько времени она хворала?

— Шесть месяцев, сударь, ровно шесть месяцев!

— Кого это вы назвали сейчас разбойником?

— Да его, этого старикашку, который имел только кожу на своих костях и пришел кормиться у матери, в ущерб дочери. О, он попользовался!

— Как, вы предполагаете, что она умерла от голода? — вскричал я.

— А от чего же другого тогда?

— Полно болтать, иди и не суй нос в чужие дела, — послышался голос жены привратника, — это дело врача — знать правду.

— В сущности, это верно, — произнёс привратник и круто оборвал разговор.

2

Я вернулся домой взволнованный, почти рассерженный. В первый раз обратились к моей «науке», и смерть преградила мне путь. «Ты не пойдешь дальше!» — слышался мне её зловещий голос, эти слова величайшей безнадежности меня терзали. Мне необходимо было собраться с мыслями, сгруппировать и тщательно проанализировать факты и попытаться объяснить смущавшие меня сомнения.

Прежде всего я стал искать в медицинской литературе описания аналогичного случая; перерыл все свои книги я ничего в них не нашел такого, что могло бы хоть отчасти меня удовлетворить. Симптомы болезни Полины никак не согласовались с состоянием её внутренних органов, и по мере того, как я в этом убеждался, смущение овладевало мною все сильнее.

Можно ли было верить словам привратника о дурном содержании ребенка? Но они вполне опровергались физическим развитием Полины и искренним горем её матери, доказывавшем её любовь.

Но почему же две кумушки, казалось, так хорошо понимали то, что для меня оставалось необъяснимым. Почему привратник как бы обвинял странную личность, известную мне под именем г-на Винчента, который произвел на меня тяжелое впечатление и которого я не имел права подозревать? И на чем бы я мог основать своя подозрения? Как ни ужасны были некоторые предположения, я нарочно останавливался на них и, снова группируя свои наблюдения, приходил к заключению, что эти догадки не имели никакого разумного основания. Есть лица, которые не обманывают; к числу их принадлежало и лицо матери, дышащее наивысшей честностью. Она любила свою дочь, никогда её не покидала… Нет, нет, бесполезно было идти по пути, о котором всё говорило, что он ложный.

В конце концов, все эти рассуждения до такой степени меня расстроили, что я не мог оставаться один. У меня явилась настоятельная потребность слышать человеческие голоса и освежить свой мозг. Я вышел на улицу.

…Когда я вошел в кружок света, бросаемого газовым бра, озарявшим двигавшиеся группы молодых людей, послышался звук приветствия.

Со времени защиты диссертации мои знакомые видели меня раза два-три. Раздались весёлые восклицания, потянулись руки, чтобы усадить меня за столик. Я не заставил себя просить. Тоска моя исчезла. Посыпались перекрестные вопросы, на которые я едва успевал отвечать. Я должен был объяснить причину своего уединения и защищаться против обвинений в забвении друзей, рассказать о планах и надеждах, а главное — пить и пить в неимоверных количествах алкоголизированную бурду, именуемую почему-то пивом и обладающую свойством, к великой радости торговцев, увеличивать жажду прогрессивно выпитому количеству. По мере того, как наполнялся мой желудок, мысли становились ясней, и факты недавнего печального события получали иное освещение. Вместе с тем у меня появилось желание рассказать о своём приключении.

Так как дело шло о ребёнке, вечной проблеме, волнующей самых закоренелых скептиков, то меня слушали внимательно, и никто не смеялся, когда я рассказал о горечи, причиненной мне моим невежеством.

— Послушай, — сказал мне Гастон Дюссо, молодой доктор, заслуги которого мы все признавали, — я не имею претензий дать тебе ключ к загадке, которую ты нам загадал. Моё замечание будет скорее общего характера. Существует, два периода в жизни врача. К первому — время молодости — относится горячая любознательность, самоотверженность, не знающее преград желание победить зло. Это также время усиленной работы, с 10 или 20 часами чтения или письма, при свете чадящих свечей. И в разгар нашей работы мы не замечаем, как жизнь движется вокруг нас, идёт вперед. Мы затыкаем уши, чтобы не слышать шума, который производит человечество — великий больной, страдающий и легкими, сердцем, и мозгом. Мы требуем уже науки готовой, такой, какую прошлое втиснуло в рамки книг, громадных по своей тяжести и недоступных по цене. И нам не хватает времени, чтобы изучить тайну жизни и смерти по единственной книге, всегда открытой, иллюстрированной вечно новыми схемами, правдивыми и убедительными. И эта книга — вот она!