— Ни в коем случае. Этот парень может быть очень опасен, — уверил его Вардайнер, — особенно для людей, которые понятия об этом не имеют.
* * *
— Вы хотели поговорить со мной? — спросила Хельга Хорстман, появившись с Хартвайлером в холле. Голос ее звучал недовольно и нелюбезно. Обер-кельнер представил ей Циммермана и Фельдера и тут же исчез.
Хельге Хорстман на вид было лет тридцать. Тщательно ухоженная внешность, темно-бронзовые, заботливо уложенные волосы и в довершение всего — темно-синие глаза и полные капризные алые губы. Одетая в прилегающее ярко-красное бархатное платье, она походила на картинку из модного журнала для высшего общества.
— Что вам от меня надо?
— Прежде всего, — вежливо начал Циммерман, — мы хотели бы получить кое-какую информацию. — И кивнул Фельдеру.
Тот полез в свою черную папку за удостоверением личности в прозрачном пакетике. Показал его фрау Хорстман лицевой стороной с фотографией.
— Вам знаком этот документ?
— Ну да, это удостоверение моего мужа, — удивленно подтвердила Хельга Хорстман. — Что он натворил?
Комиссар в это время почти не обращал внимания на разговор. Прищурившись, он рассматривал двери в туалет, застекленные витрины, столы с сувенирами, толпы людей.
Фельдер задал очередной вопрос:
— Сегодня ваш муж выглядел, как на фото?
— Это старый снимок. — Хельга Хорстман явно недоумевала. — Но муж почти не изменился, по крайней мере внешне.
Постепенно беспокойство ее нарастало, и она не выдержала:
— Что все это значит? С ним что-то случилось?
— К сожалению, да, — вмешался Циммерман, — и мне придется попросить вас поехать с нами.
— Пожалуйста, скажите мне правду, — неожиданно энергично потребовала Хельга.
— Мы имеем основания полагать, что ваш муж погиб, — сдержанно ответил Циммерман. — Вероятно, его сбила машина, но пока мы не смогли точно опознать тело.
— Так я и знала, — бесцветным голосом произнесла она. — Когда-нибудь это должно было случиться.
* * *
Банкир и финансист Шрейфогель направился прямо к ложе Шмельца. Тот, еще под впечатлением разговора с Тиришем, вскочил, делая приветственные жесты. Его полное вспотевшее лицо сияло от удовольствия при мысли о том, что все увидят, как его почтил своим визитом один из богатейших людей ФРГ. Господи Боже, какой успех!
А ведь когда-то, в тридцатые годы, он безуспешно скитался со своими стихами по редакциям в Берлине, Мюнхене, Кёльне, и даже Штутгарте и Франкфурте, и никому не был нужен, никто не принимал его всерьез. Тогда на литературном Олимпе господствовали люди вроде Кёстнера, Рингельнаца и Меринга. Конкуренты, которых поддерживала Веймарская республика и которые не давали Анатолю Шмельцу шанса вырасти. Исключением был один из редакторов «Дрезденского обозревателя», который тогда пророчески посулил ему: «Милый Шмельц, вы, к сожалению, талант. Вы не из этих изнеженных творцов декадентской литературы. У вас хватит ума понять, как события будут развиваться дальше. На это и ставьте».
Совет этот Шмельц принял к действию, когда в дальнейшем пытался добиться места редактора. Он опубликовал свой труд по теме «Райнер Мария Рильке» и получил степень доктора философии.
Один из тогдашних руководителей партийной печати, склонявшийся к мысли предоставить Шмельцу желанное место редактора, с нескрываемой снисходительностью объяснил ему: «Все это прекрасно, доктор Шмельц, но как вы собираетесь использовать вашего Рильке сегодня, когда настали времена стали и бетона? Лучше, если вы о нем сразу забудете».
— Я был тогда потрясен до глубины души, — рассказывал теперь Анатоль Шмельц, — но попытался со свойственным мне оптимизмом сблизить Рильке и его мировоззрение с идеями Гитлера, или, говоря точнее, поднять гитлеризм до духовных высот Рильке. Потому я и поступил в редакцию «Берлинской вечерней газеты» редактором отдела фельетонов. Мои статьи о литературе, кино и театре высоко оценивали и люди, стоявшие в интеллектуальной оппозиции режиму. «Господи, — говорили мне тогда коллеги и друзья, опасавшиеся за меня, — зачем ты рискуешь, Анатоль?» Короче, я принадлежал к оппозиционной духовной элите тех лет, жил в атмосфере бесконечных подозрений, слежки, работал в невообразимых условиях. Но почему же я так упорно держался за место? Только для того, чтобы не допустить гораздо худшего! Это многие подтверждали, и не раз. Уважаемый деятель церкви стал свидетелем того, какое глубокое потрясение я испытал, узнав о концлагерях. И в нацистском приветствии я поднимал руку только тогда, когда рядом были шептуны и доносчики, и всегда с отвращением.
Мало кто приветствовал послевоенные перемены с таким восторгом, как я, и я сразу стал гораздо отчетливее других выражать свои глубокие демократические воззрения. Основанная мною газета, как бы ни пытался отрицать это Вардайнер, имеет большие заслуги в распространении прогрессивных христианских, социальных, либеральных, а при необходимости и консервативных идей. Мои заслуги были оценены по достоинству и заслужили всеобщее признание. И этот успех не запятнать всей грязи, которую изливает на меня Вардайнер.
* * *
Циммерман терпеливо следил, как Хельга Хорстман у гардероба неторопливо надевает шубу, приводит в порядок сумочку и тщательно проверяет в зеркале, как она выглядит.
