Валтасар - [50]

Возвращался я из России иным человеком, сам еще о том не зная. Мария Обремба — моя будущая жена — была уроженкой Силезии. Ее отец, впоследствии врач, участвовал в Силезском восстании как адъютант Корфанты[107]. Бабушка говорила только по-немецки, но ее крестьянская семья из «зеленой» Силезии сохраняла польский дух. Мать — из Познани. Насколько я помню, она совершила мезальянс, выйдя замуж за крестьянского сына, о чем не переставала ему напоминать. В 1939 году отец Марии, известный к тому времени в Катовице врач, вынужден был бежать, скрываясь от гестапо. После войны он вернулся домой, но вскоре умер. Мария часто ездила в Варшаву — навестить сестру-близняшку. Она закончила Академию художеств и периодически работала в разных местах, но главным образом занималась живописью, что в эпоху соцреализма было делом нелегким.

По возвращении в Польшу мы поддерживали знакомство. Я бывал в Катовице чаще, чем она в Кракове, из-за микроскопических размеров моей каморки на Крупничей. Ее квартира, еще довоенная, даже после «уплотнения» оставалась более-менее просторной.

Пока мы путешествовали по России, в Польше совершилась почти революция, названная в польской прессе «познаньскими событиями». После очередного повышения цен на предметы первой необходимости рабочие в Познани подняли бунт. Сожгли ненавистное здание УБ и освободили заключенных. Несмотря на полное отсутствие информации, казалось, что вот-вот вся страна присоединится к Познани. Однако милиция и армия жестко расправились с бунтарями. Погибло много людей, до сих пор никто не знает сколько, и председатель Совета министров — некий Циранкевич[108] — торжественно заявил: «Каждый провокатор или безумец, который отважится поднять руку на народную власть, должен твердо знать, что эта рука будет отсечена».

Австрия и Венеция

Воодушевленный «лотерейной» удачей, я решил рискнуть еще раз — и снова выиграл! На этот раз я совершил поездку в Вену и в Венецию. В наше время путешествие — даже вокруг света — дело обычное. Достаточно заплатить аванс в первом попавшемся турагентстве. Тогда же, проходя через сложные формальности, никогда нельзя было быть уверенным в конечном результате. Но вот я в автобусе, на пути в Тешин.

Первый этап — Вена — в какой-то степени был мне знаком. Я вырос в Галиции — одной из трех провинций во времена ранних разделов Польши. Так что австрийская культура была мне близка. Но когда мы пересекли границу, меня поразила… геометрия. Я с удивлением отметил, что в Австрии она оказалась несколько иной. Ее главная черта — четкость прямых углов. Ничего кривого, неопределенного, начертанного рукой, которой на полпути вдруг все на свете надоело. Сгущались сумерки. Я отвлекся от геометрии и занялся другим: наблюдал в небе поразившее меня необычное свечение, которое, по мере нашего приближения к Вене, незаметно, но неуклонно усиливалось. «Сверхъестественное явление» оказалось заревом от бесчисленных уличных фонарей, неоновой рекламы, освещенных окон, ресторанов, баров и кафе. Впервые в жизни, двадцати шести лет от роду, я увидел настоящий город — и невольно сравнивал его с тогдашним Краковом.

Однако Венеция превзошла все мои ожидания. Неудивительно — я попал в особенный город, единственный и неповторимый, полностью независимый от мира, даже западного. Но понял я это значительно позже. Я бродил по Венеции, испытывая безумный восторг. Мое восхищение частично отразилось потом в рассказе «Мониза Клавье». Прогулка по Лидо и встреча с едущей верхом Монизой и ее спутниками — подлинный эпизод. Ну, может, Монизу я там и не встречал, но по Лидо прогуливался. И шляпа гондольера, купленная в Венеции, — тоже подлинная. Несколько лет она висела у меня в Кракове на лампе, тульей вверх, пока куда-то не исчезла.

Жизнь после Октября[109] становилась все интересней. Историки утверждают, что перемены начались уже раньше, после знаменитого доклада Хрущева. В Польше впервые издали «Злого» Леопольда Тырманда[110]; роман имел оглушительный успех. Блестящую карьеру делал Марек Хласко. Оживала «частная инициатива». Каждый день мы обедали в новом ресторане на Славковской или в ресторане «Под грушей» — на углу Щепанской. В обоих невозможно было отыскать свободное место, поскольку их посещали люда незаурядные, многообещающие — и притягивали других. Краковская публика все охотнее причисляла меня к таковым. Каждый день до четырех утра мы крепко пили в «Варшавянке». Некоторые — до потери сознания. Лешек Хердеген пожинал лавры в Старом театре. Наступил золотой период кабаре «Пивница под Баранами». Множились концерты, спектакли, балы, увеселения. Абстракционизм все смелее проникал в театр, литературу и живопись. Люди называли репродукции абстрактных картин «пикассы», понятия не имея о знаменитом художнике. В воздухе ощущалось революционное настроение, хотя из осторожности никто об этом не говорил. Жизнь нам улыбалась.

Активно сотрудничая с «Пшекруем», я вел еще и сатирическую рубрику «Прогрессист» в ежедневном «Дзеннике польском», а после — в еженедельнике «Жиче литерацке». Принял предложение писать театральные рецензии в вечернюю газету «Эхо краковске». Постоянно писал рассказы — был завален работой.